– Хей! – дружно выдохнула толпа, и люди стали расходиться.

Мой шатер, до которого не успели добраться молодцы Асуши, был довольно просторен и высок – у двух столбов, поддерживавших ткань, я мог выпрямиться во весь рост. Пол застелили свежим камышом, развесили на столбах мои доспехи и оружие, бросили на подстилку ковер и шкуры для ложа, отгородили пурпурной финикийской тканью угол для Дафны. Девушка, как и прочие богатства, взятые у Хираджа, принадлежала мне, но по негласному правилу военного разбоя я был обязан наградить своих дружинников. Теперь каждый из них имел сирийский меч и украшения из бирюзы, серебра и бронзы, а старшие, Иуалат, Осси и Раги, получили еще по увесистому серебряному слитку.

Что делать с Дафной, я еще не решил. Самое разумное было бы взять ее в наложницы, ибо мужчина, подобный Пемалхиму, крепкий телом, не может обходиться без женщины. Кажется, она не возражала против подобной участи. У ее родителя, горшечника из Коринфа, было пять дочерей и ни одного сына – много голодных ртов и мало рабочих рук. Прошлой осенью он продал старшую сестру Дафны, а этой и она сама попала на невольничий рынок. Думаю, Хирадж вез ее в дар владыке Саиса, и стала бы она в его доме служанкой, которую хозяин иногда берет на ложе, бесправной, забитой, не знающей языка. Со мной она, по крайней мере, могла говорить, и к тому же я ей нравился. Великие герои всегда имеют успех у молоденьких девушек.

Едва солнце коснулось горизонта на западе, как жалобно заблеяли бараны и заревели быки. Сидя на пороге шатра, я наблюдал за приготовлениями к пиршеству: как резали скот и сдирали шкуры, как насаживали туши на вертела, как выносили сосуды с вином и застилали тростниковыми циновками пространство между кострами, как расставляли по кругу низенькие столики с майоликовой посудой, вколачивали в землю шесты и подвешивали к ним заправленные маслом лампы. Подозвав Иуалата, я велел отправить несколько амфор кипрского вина к общему столу, а еще послать дары Пекруру, Петхонсу и Улхени: каждому – по сирийскому клинку и штуке пурпурной финикийской ткани, а Пекруру, кроме того, библосской работы ожерелье из золотых пластин.

Запах мяса щекотал ноздри, дым, поднимавшийся от костров, таял в сумерках, сливался с тьмой, что подступала с востока, редкие языки пламени плясали над багровыми углями. Мрак упал как всегда неожиданно; послышался резкий возглас – распоряжение зажечь лампады, и над столами и циновками начали вспыхивать огоньки. Мы, человек сорок предводителей и старших дружинников, расселись вкруговую: я – по правую руку от Пекрура, Петхонс и Улхени – по левую, рядом со мной Иуалат, а за ним князь по имени Ашайя. Молодые воины стали разносить вино и мясо, замелькали ножи и кинжалы, засверкали бронзовые кубки, залоснились губы, заблестели глаза, быстрая ливийская речь смешалась с громким хохотом и звоном бронзы. Этот пир в нильской долине, под яркими звездами, сиявшими в небе, не знакомом ни с дождем, ни с тучами, был бесшабашен и щедр, хоть блюдо тут было одно и один напиток. Но что еще нужно воинам, кроме вина и мяса? Пожалуй, только женщины и сказки.

Когда первый голод был утолен, Пекрур, с довольным видом коснувшись подаренного золотого ожерелья, произнес:

– Ты щедр, сын мой Пема, и боги милостивы к тебе. Тому, кто одаряет друзей и родичей, они дают вдвое.

– Воистину так, клянусь Демонами Песков, – сказал я.

– Чем?

В глазах вождя мелькнуло недоумение, и я тут же поправился:

– Маат вложила мудрое слово в твои уста.

Демоны Песков, теен и кажжа, утт и чиес, были давно забыты. Теперь потомки сыновей пустыни поклонялись Амону, владыке богов, Птаху, творцу Вселенной, его львиноголовой супруге Сохмет, Осирису, повелителю мертвых, Монту, грозному богу войны, Маат, богине истины*. Больше египтяне, чем ливийцы, они теперь жили не в жалких хижинах, а во дворцах и домах из кирпича, рядились не в козьи шкуры, а в полотняные одежды и тонкую финикийскую шерсть, не совершали набегов на Та-Кем, а владели страной по праву наследственной власти, передававшейся из поколения в поколение. Одни из них умели изображать свое имя с помощью иероглифов, другие – читать не слишком сложный текст, и, значит, цивилизация коснулась их – ведь в эти времена ее вершиной было письменное слово. Но цивилизованный налет все еще оставался тонким и хрупким; его, как пепел с тлеющих углей, сдували сильные эмоции, гордость, тщеславие, тяга к богатству и власти, жажда побед и воинской славы. Немногое было нужно, чтобы ливийская частица возобладала над египетской.

– Ты должен поведать нам о своих подвигах, – вымолвил Пекрур, вождь Востока, и пирующие одобрительно закивали и зазвенели кубками. – Расскажи, как ты победил Асушу, как перерезал глотки его воинам и пустил их на рыбий корм. Еще расскажи, откуда у тебя взялось вот это, – он снова погладил ожерелье, – и финикийский пурпур, и клинки, и сладкое вино из Иси. Такие богатства не растут на пальмах, и не у всякого князя их найдешь!

Я раскрыл было рот, чтобы приступить к рассказу, но Иуалат шепнул мне на ухо:

– Пусть говорит Осси, мой господин, и пусть он прославит тебя. Вспомни: Осси не только кормчий, постигший пути течений и ветров, но человек с неутомимым языком. Слова его могут быть сладкими, как мед, или напоенными ядом. Он выпил достаточно, чтобы восхвалить тебя, но слишком мало, чтобы не удержаться на ногах.

Иными словами, дозрел до нужной кондиции, подумалось мне. Я согласно кивнул, и Осси, слегка пошатываясь, поднялся и вышел в середину круга. Отблески огней золотили его лицо и нагие плечи, длинные волосы космами падали на грудь, а в глазах горел неподдельный энтузиазм.

Он был настоящий златоуст, этот Осси! Из тех людей, что слепят финик из песка и продадут его по двойной цене, черное сделают белым и на шакала натянут шкуру льва. Что, в сущности, случилось с нами? Явное позорище: Пема со своей дружиной напился пьян, и враги, сидевшие в засаде, перебили часть его людей, повязали выживших, а самого героя проткнули, как барана.

Такова была истина, но в изложении Осси все выглядело иначе. Ни слова про вино и плен; просто, по его словам, мои дружинники гребли весь день и так спешили в Пер-Рамесс, что утомились и уснули на привале мертвым сном. Подлый враг того и ждал – подполз змеей и ринулся на спящих, ибо его трусливая натура не позволяла биться честно, грудь о грудь. Проснулись спящие и за оружие свое взялись, и зазвенели топоры, запели копья, и потекла рекою кровь; за каждого убитого у Пемы двоих или троих врагов сразили. Сам вождь, что был на берегу у корабля, снес головы десятерым и выпустил Асуше кишки, когда его предательским ударом повергли наземь. И хоть уже погиб Асуша, но торжеству его людей предела не было – всяк понимал, что заплатить за льва гиеной с десятью шакалами цена невелика. Но радовались рано трусы; восстал герой, схватил свою секиру, рассек ближайших от плеча до паха и начал копья острые метать. И встали воины его стеной; враги же – чтобы Исида на них помочилась! – разом ослабели и бросились бежать. Но тщетно! Все они нашли конец от копий, палиц и кинжалов, и трупы их спихнули в воду. Асуше отрубили руку с головой и бросили в мешок, как доказательство свершений Пемы. И сей мешок…