Но с князьями полагалось разобраться побыстрей, и с родством в нашем восточном клане, и с тем, кто недолюбливал Пему, завидовал ему или, наоборот, восхищался героем, как юный Улхени. Пир – прекрасный повод для сбора этих данных. Модуль фиксации, один из важных ментальных инструментов, не требовал сознательного управления; я мог заниматься чем угодно, есть, пить, вести беседу, преследовать врагов или спасаться бегством, но все услышанное и увиденное откладывалось в памяти – каждый шорох, который различало ухо, всякий запах и вкус, увиденный мельком пейзаж или иная визуальная картина. Разумеется, эти сведения требовали затем анализа и осмысления; что-то не представляло интереса, а что-то, отсортированное и упорядоченное, запоминалось навсегда.

Не успела небесная сфера повернуться на тридцать градусов, как я уже помнил имена и лица всех пировавших этим вечером, а также усвоил немало сведений о них. Я выловил эти данные из разговоров и пьяных выкриков, перемежавшихся чавканьем, бульканьем, смехом и звоном кубков, из жестов, гримас, выражения лиц, взглядов, которыми они обменивались, которые бросали на меня – словом, из фоновой информации, воспринимаемой лишь очень сосредоточенным и наблюдательным человеком. Но ни один подобный наблюдатель не уследит разом за сорока людьми, да еще в полумраке, так что модуль фиксации данных был поистине незаменим.

Установив иерархические связи между моими соратниками, я произвел анализ их отношений к Пеме, определил завистников и недругов и выяснил, что вождь Востока Пекрур всех крепко держит в кулаке. Затем, мысленно выкликнув «Чару», произвел опрос ловушки. Результат был скромен: перед моим мысленным взором явилась болотистая равнина в лунном свете, темные перистые кроны пальм, четыре осла с поклажей и десяток воинов, сопровождавших Хассу. Он двигался на север и явно торопился – видимо, хотел с рассветом дойти до Мендеса. Звуковая информация была такой же скудной, ибо всю дорогу он проклинал меня и Пекрура, грозился отомстить, клялся в том всеми богами, но ни разу не помянул причины конфликта, то есть Инарова ожерелья. Нашлись, однако, и полезные сведения: из его ругани и проклятий я узнал, что шрамом на руке он обязан Пеме. Они сошлись в поединке лет восемь назад, совсем еще юными бойцами, и то поражение мучило Хассу до сих пор. Если я правильно понял, это случилось во время турнира, устроенного фараоном, перед лицом того, кто номинально считался владыкой Верхних и Нижних Земель. Пемалхиму достался приз, кресло из черного дерева под балдахином, а Хассе – расходы на лекарей. Правда, была и радость – Пема мог отхватить ему руку целиком.

Прохладный ветерок ласкает щеки, играет в волосах. Хорошее время – месяц хойяк! Тепло, но не жарко, злаки начинают созревать, плоды – наливаться соками, воздух свеж и ароматен, и широко разлившаяся река открывает пути на все четыре стороны. Хорошее время! Месяц торговли и странствий, битв и побед, месяц ночей, полных лунного света и запахов травы…

Нежные пальцы ветра снова коснулись моих плеч. Но ветра ли?

Девичья ладошка гладит кожу, дыхание щекочет за ухом, текут, струятся прерывистые слова:

– Пемалхим, господин мой… Я так боялась… молила светлую Афродиту… просила ее милости… просила не отдавать меня старику, не отдавать бородатому финикийцу, не отдавать злому, жадному, уродливому… Молила ее о человеке из Ахайи или о таком, который знает наш язык… о прекрасном, сильном, добром… И богиня послала… послала тебя…

Она прижимается ко мне грудью, кладет подбородок на плечо и бормочет что-то совсем неразборчивое. Кончики ее ресниц скользят по моей шее и щеке, и я чувствую, что они влажны. Что бы сделал Пемалхим?.. – мелькает мысль. Сильный, не уродливый и, возможно, не жадный, но и не очень добрый… Доброта не пристала человеку меча и секиры…

Но в это мгновение я – не Пема. Я снова Андрей Ливиец, странник, пришедший из иных времен, из мира, неподвластного страху, где люди сделались богами.

Я поворачиваюсь к девушке и обнимаю ее. Она снова шепчет:

– Послала… послала тебя…

Я глажу ее волосы и шепчу в ответ:

– Если б ты знала, милая, из какого далека…

Колышутся перья султанов, блестят острия пик, месят влажную почву сандалии, бредут цепочкой груженные припасами ослы… Войско Урдманы, владетеля Мендеса, пересекает равнину, и я гляжу на эту рать глазами Хассы, слушаю его ушами, впитываю запахи, плывущие к его ноздрям. День не жарок, и воины идут быстро. Те, что со щитами, заброшенными за спину, напоминают черепах; они в доспехах и шлемах, и, кроме копий на плечах, к их поясам и ремням подвешены секиры и мечи. Это основная часть отряда. Когда Хасса оборачивается, я успеваю прикинуть, что в ней не меньше четырехсот бойцов. Перед этой колонной движутся метатели дротиков, пращники и египетские лучники, а за ней утопает в грязи обоз – караван ослов и десятка четыре повозок, которые тащат быки. Место Хассы – во главе тяжеловооруженных, и мне нелегко окинуть взглядом воинство. Пожалуй, здесь больше тысячи человек, но четверть, если не треть из них – погонщики ослов, возничие и слуги. Воинов, однако, не шесть, а семь или семь с половиной сотен – может быть, Урдмана получил подкрепление?

Лучники тревожат меня более всего. Кто их привел? Ливийцы не слишком дружны с луком… Затем я вспоминаю про царевича Анх-Хора, сына фараона. Его стрелки? Из Таниса? Весьма вероятно. Но это не значит, что фараон Петубаст вмешался в нашу свару; Анх-Хор такой же властитель, как остальные князья, и волен сражаться на стороне Урдманы. Конечно, стоит учесть кое-какие обстоятельства – скажем, то, что Танис близок к Мендесу, и изрядная часть царских доходов поступает оттуда.

Впереди Хассы, как раз перед отрядом лучников, вышагивает воин в богатых доспехах. Двое слуг несут над ним балдахин, еще двое тащат табурет и опахало. Балдахин не для того, чтобы защититься от зноя – день по здешним меркам прохладен. Балдахин, опахало, табурет – знаки достоинства вождя, такие же, как пурпурный плащ и шлем, украшенный лазуритом.

Воин оборачивается, и я вижу его лицо. Властные резкие черты сорокалетнего владыки, надменно стиснутые губы, зеленые глаза, темная кожа, смесь ливийской и кушитской крови… Чем-то, взглядом, осанкой или этими глазами, он напоминает Принца, магистра супериоров. Вряд ли Принц его прямой потомок, думаю я; как-никак их разделяет пятьсот поколений. Но, несмотря на эти горы времени и смягчение нравов, в чем-то природа человека осталась неизменной. Конечно, мы лишены порока стяжательства, жестокости, жажды власти, но гордость, стремление доказать свою неординарность, тяга к славе все еще при нас. Мы все еще люди и, надо полагать, останемся ими до самого коллапса Вселенной. Если, конечно, доживем до столь масштабного события…

Зеленоглазый делает знак Хассе приблизиться. Рядом с ним шагают двое, зрелый муж в доспехе и юноша в богатом наряде, выдержанном в белых и синих тонах. Этот – полуливиец, полуегиптянин: чистая смуглая кожа, темные глаза и волосы, но рост и фигура не такие, как у сынов Та-Кем. Египтяне мелковаты, а юноша в бело-синем высок и двигается с гибкостью пантеры.