с уважением. — Едва договорив эту фразу, Сильвия сейчас же о ней пожалела. Потому что всякое сказанное ею слово давало Пэдди шанс продолжить разговор.

— Да кто ж относится к вам без уважения? Не мистера же Джойса вы имеете в виду. Разве он каждый год не посылает вам цветы в память о выходе книги? Разве забывает поздравить вас с вашим днем рождения? И разве он не прислал вам на Рождество чудесный подарок, купленный, между прочим, в «Харродсе»?

А ты-то откуда знаешь?

— Я не имею привычки обсуждать чьи-либо подарки, и тем более с незнакомым человеком.

— Да бросьте, мисс Бич, теперь-то мы с вами не какие-то там незнакомцы.

Лучше уж я промолчу, кем мы с тобой друг другу приходимся. А Тедди, словно угадав, что к чему, грозно зарычал на наглеца.

Мальчишка же испустил картинный вздох вконец измученного человека.

— Например, мне кажется, мы с вами знакомы достаточно хорошо, чтобы я мог передать вам, как сильно мистер Джойс страдает из-за вашей гордыни.

Сильвия и рассмеялась бы над картиной страданий Джойса в Лондоне, обедающего в «Браунсе» и «Савойе», но ее слишком смущало подозрение, что Джойс сам подговорил Пэдди выложить ей все это.

И она сквозь зубы процедила:

— Настоящие друзья могут не соглашаться друг с другом, но не обрывают отношений. Так вот, если уж вы мне друг, Пэдди, я прошу вас признать, что у нас разные мнения, и закончим на этом.

— Ну конечно, — тут же ответил он. Хотя Сильвия знала, что он не отступится и снова будет тянуть из нее жилы.

От мысли, что Пэдди выступает всего лишь рупором самого Джойса, внутри Сильвии что-то оборвалось. Как будто раньше в центре ее существа был затянут тугой узел, но кто-то явился и надрезал его, и теперь тот медленно разматывался, заполняя все ее нутро.

Сильвия поняла, что есть только один человек, с которым она может поделиться этой болью, который выслушает все, что накипело у нее на душе, не попрекая и не поучая ее. И вечером, перед тем как на Париж опустился ранний закат, Сильвия оставила лавку на попечение Жюли, а сама поспешила в Люксембургский сад, где нашла Луизу и купила у нее чудесную пуансеттию. Чувствуя, как ее пробирает холод, она взяла такси до кладбища Пер-Лашез, хотя обычно из экономии ездила туда на метро.

Со смерти Элинор прошло уже три года, и Сильвия с удивлением поймала себя на том, что повадилась часто беседовать с матерью на ее могиле. Где-то раз в месяц она покупала у Луизы цветы — непременно пионы, если те у нее были, — и ближе к закату отправлялась на Пер-Лашез, что зимой представляло определенные трудности, к которым она, впрочем, приспособилась. Зато весной и летом, когда длинные дни и обилие света оставляли ей больше времени, Сильвия ходила к матери кружными путями, посещая могилы Пруста, Мольера и Жака Луи Давида, чья картина «Смерть Марата», прекрасная и лаконичная, была одним из любимых живописных полотен Элинор, хотя она видела его только в фотографической репродукции, но никогда — в Королевских музеях изящных искусств в Бельгии. Как же Сильвия жалела, что, когда ее мама была жива, они так и не выбрались с ней в Брюссель посмотреть саму картину.

Сильвия всегда брала с собой плотное шерстяное покрывало, складывала его в несколько раз, чтобы не пробирала стылая сырость земли, и усаживалась на него, поджав под себя ноги. В тот день на исходе 1931 года она как можно плотнее закуталась в полы пальто, но все равно дрожала от холода.

— Я не знаю, как мне быть, чем поступиться, — обратилась Сильвия к матери, как всегда, мысленно. — Дружбой или книгой. Они неотделимы друг от друга. Для меня во всяком случае. Но явно не для него. И с деньгами у нас скверно, в обеих лавках. На днях Адриенна даже обмолвилась, что вроде бы придется продать наш «Ситроен», и я не знаю, сможем ли мы смириться с потерей. Понимаю, глупо так горевать об автомобиле, но с ним связаны столько наших дорогих воспоминаний. Его продажа стала бы для нас трагедией: это все равно что навсегда распрощаться с ними. А что ждет «Шекспира и компанию», если они больше не будут домом для «Улисса»? Не будут ему Итакой? Что станется с моей лавкой? Со мной? — Теперь слова лились взволнованнее, торопливее, и она почти согревалась их жаром. Почти, потому что уже чувствовала, как на руках и ногах немеют пальцы. — Что стоим мы, я и моя маленькая лавка, которую ты помогла мне открыть, что стоим мы и что мы есть без нашего «Улисса»?

Но ответил ей не материнский голос, каким она его помнила, нет, в голове ее зазвучал голос Адриенны: «Хотела бы я помочь тебе увидеть Одеонию, какой я вижу ее без него».

Сильвия опустила взгляд и заметила, что правой рукой без перчатки скребет промерзший грунт, и тот уже забился ей под ногти. Когда же она успела ее снять? Счистив, как могла, грязь, Сильвия надела перчатку и утерла хлюпающий нос платочком, который всегда держала в левом кармане пальто. Потом заставила себя подняться с земли, что далось ей не без труда. Уже какое-то время ее не донимали приступы невралгии лицевого нерва, зато этой зимой стали отзываться возрастной болью суставы. И еще она почувствовала, как к ней подкрадывается мигрень.

— Пошли мне знак, мама, — вслух произнесла Сильвия. — Хоть чем-нибудь подскажи мне, как поступить.

Солнце висело совсем низко, и голые ветви деревьев зловещими переплетениями накладывались на лиловое предзакатное небо, совсем как в рассказах По.

— Доброй ночи, — на прощание пожелала она Элинор Бич.

Сильвия никогда не отличалась суеверностью. И сейчас не могла объяснить даже самой себе, почему ей пришло в голову просить мать подать ей какой-нибудь знак и почему теперь повсюду она этот знак выискивала.

Она дожидалась его, этого знака.

Рождественские праздники 1931 года принесли одни разочарования. Некоторые из ближайших друзей и вернейших завсегдатаев заглядывали в лавку поздравить ее, иногда приносили домашнее печенье или бутылочку вина, перекидывались с ней несколькими словами о своих планах на праздники или о положении в мире, а потом приносили извинения, что на этот раз не покупают, как раньше, стопку книг в подарок друзьям и родным: один потерял работу, другому снизили жалование в лицее; жаль, но нам, похоже, придется возвратиться в Америку; моей старенькой маме нужен уход, и мы переезжаем из Парижа к ней в провинцию. Даже Мишель на праздники принес Сильвии сверток с мясными деликатесами вдвое меньше обычного, а в его широко открытых глазах плескалось искреннее