наедятся, так и ладно. Одним словом, за Славку, за старшего, она уже не очень беспокоилась, этот чем-нибудь да за день брюхо набьет, а не набьет, так ничего с ним не сделается, парень ядреный, весь в отца. Хуже было с младшим…

За такими думами уже перед самым рассветом Костерька уснула. Ее разбудил стук в ворота. Это Поликсенья колотила в воротницу молотилом.

Костерька слезла с печи, надела валенки с портянками, наволокла на них большие резиновые калоши. Уже на улице она вспомнила, что забыла надеть передник…

Все бабы ходили молотить в передниках. Степан Михайлович знал, что у каждого передника с левой, то есть внутренней стороны, нашита как бы заплатка, нашита не вся, и получилось из нее что-то вроде кармана. У Костерьки тоже был такой передник, и вот она расстроилась, что забыла его надеть. Возвращаться же домой было совестно.

Бабы пришли на гумно еще затемно, рассвет только-только мельтешил в большом проеме гуменных ворот. Дожидаясь бригадира, все скопились у Петуховны. В овине было тепло, хотя печь уже погасла. Пахло сосновыми чурками, а сверху, с колосников, тянуло волнующим запахом ржаных немолоченых снопов.

— Ну, бабоньки, давайте-ко, будем начинать, — Степан Михайлович заглянул в темноту. — Кто сегодня наверх-то полезет?

— Так ведь опять, поди, мне придется, — сказала Нинка Воробьева. Она вышла из овина, приставила лестницу, проворно забралась на подмоет, открыла дверцу. На нее пахнуло хлебным горячим духом, она начала скидывать сухие, теплые снопы на подошву гумна. Костерька и Поликсенья в темноте таскали эти тяжелые от зерна снопы, стлали их двумя рядами, а Петуховна серпом резала перевясла и разбирала снопы.

Бабы настлали два ряда и без передышки взялись за цепы. Петуховна с граблевищем встала в конце ряда, чтобы разбивать, подправлять и подсовывать под удары ржаные стебли:

— Ну, начали, благословясь!

Молотили в четыре цепа. Кашлянув и поправив платок, первая ударила Поликсенья, за ней стукнула Нинка Воробьева, потом не сильно, только чтобы войти в ритм, ударила Костерька. Тотчас же взмахнула цепом Смирнова Марютка, а за ней, уже по-настоящему, ударила опять Поликсенья, и цепы начали ритмично бухать в темноте. После каждых восьми ударов бабы слегка переступали, подвигаясь вдоль ряда, Костерьке приходилось идти взапятки, и один раз она сбилась. Молотило стукнуло по чужому, но она, пропустив один удар, тут же вклинилась в молотьбу. Когда дошли до середины ряда, Петуховна почувствовала, что все удары, кроме Нинкиных, стали слабее, и заподсовывала солому скорее, чтобы хоть как-нибудь дойти до конца. «Ослабли бабоньки, — подумалось ей;— не то что раньше, молотили без отдыху по два посада…»

И правда, к концу ряда бабы совсем выдохлись. У всех, кроме Нинки, которая была моложе всех, тряслись коленки. Остановились. Заойкали:

— Вроде после родов…

— И не говори, девка, так все и дрожит.

— А это кто сбился-то, Людмила, не ты? Согрешила, видать, ночью, нету другой причины…

— Прообнималася…

— Да Бессонов-то не у ее ночевал?

— Ой, бабы, гли-ко, он пес-то, налетел середь ночи, я только задремала, чую на собранье загаркивают.

— Говорит, штыком в спину…

— В спину.

— Звирь звирём.

Перекинувшись такими словами, бабы пошли молотить в обратную сторону. Уже совсем рассвело, осеннее в тучах небо посветлело, иные старухи в деревне затопили печи. Дым из труб не хотел идти в небо и кидался на остывшую землю, потом рассеивался, предвещая слякотную погоду.

Костерька упрямо била цепом по снопам. Удобно скользила ручка молотила. С каждым ударом она легко перевертывалась в ладонях Костерьки. Первая усталость прошла. Да и голод притупился, рассосался в груди. Только забота о младшем парнишке нет-нет да шевелилась в сердце, и тогда Костерька еле удерживалась, чтобы не сбиться с такта.

Часам к восьми утра измолотили оба посада. Бабы сгребли солому и сметали ее на перевал. Сгрудили зерно в ворох, теперь надо было веять, а ветру не было.

Степан Михайлович, опять прибежавший к этой поре, присел на корточки, взял на зуб зернышко:

— Ну, что, бабы, за чем остановка-то?

— Так ветру-то нет.

Бригадир пощупал ручку у веялки. Ручка проворачивалась вхолостую. Резьба на валу сносилась, и зерно веяли уже много раз старым способом — на ветру. Делать было нечего, надо ждать ветра. Степан Михайлович открыл вторые ворота гумна, чтобы веять на сквозняке, но в воздухе не чувствовалось даже самого маленького движения,

— Вот, прохвост, мать перемать! — ругнулся бригадир. — Хоть бы немножко подул!

Бригадир, стоя в воротах, подсвистывал. Он призывал ветер как в старину. Подошла Поликсенья, тоже хотя и неловко, по-бабьи, но посвистела. Прислушались — воздух не шевельнулся.

— А вот мой свекор особой знал свист. Только посвистит, бывало, сразу и подует.

— Так это какой такой особый?

— Да уж особый. Колено такое знал.

Степан Михайлович не знал этого особого колена, свистел, свистел, выругался и сказал:

— Уснул, видимо, чтоб он подавился…

— Вот сейчас налетит, — сказала Марютка.

— Налетит! — плюнул бригадир. — Налетит, да не он. Хуже всякого урагану…

И правда, Бессонов, мог налететь в любую минуту. Степан Михайлович снял с веялки тяжелую ручку, поглядел еще. Нужно было нарезать другую резьбу.

— Ну, вот что, бабы, — сказал он, — идите пока печи топить, может, и подует через часок. А я за мешками сбегаю…

Бригадир закрыл гумно на большой висячий замок и побежал в другой конец деревни, к амбару. Бабы же, оглядываясь, побрели домой. Каждая счастливо ощупывала в кармане передника еле слышную тяжесть двух горстей непровеянной ржи.

Брали они понемногу… Две-три горсти, украдкой высыпанные в карман, делали их счастливыми на весь день, все-таки хлебный дух. Дома выдуют мякину, быстро провернут зерно на ручных жерновах, а кашу сварить полдела. Сто, а то все двести граммов этой непровеянной ржи.

Костерька же сегодня второпях забыла надеть передник. Она, может, и сбивалась в молотьбе из-за этого: приди пустая домой, нечем будет покормить ребятишек. Да и сама она еле волочила опухшие ноги. И вот хотя ноги были у нее раздувшиеся, глянцевитые, но голенища разношенных валенок были до того широки, что в них влезло бы еще по одной ноге.