худой, штанина разорвана до бедра. Сапожонки старые, шапка что воронье гнездо. Только Воробьев, этот весь в отца-покойника получился, даже уши. Давно ли титьку сосал? Теперь вырос, вытянулся. На чем вырос — неизвестно, коровы в хозяйстве нет всю войну. Аркашка Шилов, Настасьин племянник, сапожонки тоже давнишние, а голенища загнул, для форсу. Митька Гвоздев, этот совсем еще воробей. Все сироты, ни у единого отца нету. Степан Михайлович развернул кисет.

— Ну, закуривайте, ежели посулил! Маткам не скажу. Закурить осмелился один Костерькин Славко. Но на

предложение бригадира съездить на хлебопункт он сразу и категорически замотал головой.

— А вот не поеду, а вот не поеду!

— И ты, Толька, не поедешь?

— Ы! — Толька тоже мотнул головой.

— А ты, Аркадей?

Степан Михайлович хотел было прикрикнуть, припугнуть ребят, но одумался и начал добром убеждать, что ехать надо, что больше послать некого. Но ребята твердо стояли на своем. Бригадир не выдержал. Он завернул матом и пригрозил:

— Ну, ребята, теперь как вы мне, так и я вам. Помяните мое слово!

Искренне обиженный, Степан Михайлович пошел от колокольни. Остановился:

— Значит, все, слово ваше одно. Ну ладно…

И пошел, уже взаправду. Вдруг он услышал веселый голос Костерькина Славка.

— Дядя Степан! Дядя Степан! Степан Михайлович обернулся.

— А вот спой песню, так поедем!

— Чево? — Степан Михайлович долго соображал. Потом схватил давешний прут. — Песню вам? Я вам сейчас песню спою! Я вам такую песню спою!

Ребята бросились врассыпную…

Степан Михайлович пришел на гумно злой. Бабы уже довеивали рожь, он велел им пришить завязки к мешкам и присел на засек, совсем расстроившийся. «Песню им спой. До чего дело дошло, мать-перемать. Ну, погодите!..»

К полдню зерно засыпали в мешки, перевешали гирями на веревочных весах. Запрягли трех лошадей. Нагрузили. На подошве гумна оставалась как раз половина мешков.

Степан Михайлович чуть успокоился. Он велел бабам подождать и пошел опять искать ребятишек. Увидел их на околице, только уже в другой стороне. Они играли в войну среди стогов, чего-то орали. При виде бригадира Славко высунул язык и заприпрыгивал.

— Стой, ребята, не шараганьтесь! — крикнул им бригадир. — Кому говорят, идите сюда.

Ребятишки не шли.

— А вот спой песню, так поедем! — опять сказал Славко.

— Какую вам надо песню?

— Нам любую! — Славко подошел поближе. За ним приближались и остальные. Степан Михайлович сел на большой полевой камень:

— А не омманете? Съездите? — Не-е!

Степан Михайлович кашлянул, воровски оглянулся, нет ли кого из больших. Ребята стояли вокруг него, ехидно-простодушные, довольные.

— Ну, ладно… — Степан Михайлович тихо, не глядя на ребят, запел:

Скакал казак через долину, Чере-е-е-з Маньчжурские поля…

Он не смог вытянуть до конца, удушливо закашлялся, клоня голову в рыжей шапке все ниже и ниже. Уши у шапки тряслись, сопровождая кашель…

— Дядя Степан, дядя Степан!

Но Степан Михайлович отмахнулся, продолжая надрывно кашлять. И тут ребятишки побежали на конюшню за лошадьми.

К вечеру приехал из сельсовета милиционер, приехал на своей лошади. Костерька сидела в бане весь день. Она то и дело выглядывала в притвор дверей и ругалась со стариком Филей, который ее сторожил:

— Сотона! Ишь уселся, дурак лешой, чево уселся-то?

— Закрой помещенье! — Филя оборачивался на ругань и крепче надевал шапку. — Ты, Людмила, меня чего костишь? Я тебе так скажу, я старик подчиненный. Чего скажут, то и делаю. Мне тоже не больно тепло, ты хоть в бане, а я на воле сижу. На самом ветру.

— Был бы мужик жив, небось не стали бы эк, сотоны! — кричала Костерька, не слушая, что говорит Филя. — Ишь, лешой, сидит! Я гу, что был бы мужик живой…

И она опять принималась выть.

…Степан Михайлович помог Славку запрячь лошадь, забил в ось новую чеку. Потом запрягли для Тольки Воробьева и для Аркашки. Кое-как нагрузили мешки. Милиционер привел из бани Костерьку. Филя тоже приковылял к обозу. Костерька с ревом села на Славкову телегу, обоз выехал из деревни. Впереди ехал милиционер, изредка равнодушно оглядывался назад. Костерька при выезде в поле повыла опять, но потом успокоилась, подоткнула юбчонку и крикнула Славку, который сидел на лошади, держась за кобылку седелки:

— Гляди, не свались! Да ворот-то застегни, чтобы не продуло!

Славко не обращал на слова матери никакого внимания. Он хлестал по лошади концом повода и перекликался с дружками, ехавшими сзади и спереди. Один раз он даже привстал на оглоблях и, подражая Бессонову, завыпрыгивал вверх-вниз, словно в седле. Потом он громко, дурашливо запел песню:

Скакал казак через долину, Через Манжурские поля-я-я!..

Бабы-возницы вздыхали на телегах, качали головами:

— Ой, Славко, Славко. Матку-то ведь в тюрьму повез… Молодо-зелено, толку-то в голове нету. Как жить будут, этому тринадцать, тому одиннадцать.

— По миру идти, один путь.

— Да одного в детдом-то возьмут.

— Разве экой санапал будет в детдоме жить?

— Убежит кряду.

— Убежит.

Обоз с хлебом для фронта скрипел осями, телеги ныряли и переваливались в глубоких осенних выбоинах. Фыркали лошади. Сумерки уже мутили окрестные тихие леса. Вскоре скрип осей затих вдалеке.

Тишина, темень.

Вечером Степан Михайлович отвел Петуховну ночевать в дом Костерьки. Опять похлебал такого же, как вчера, супцу, вынул бумаги. Сперва он написал наряды на сделанные за день работы. После, когда старуха улезла на печь, вынул и заветную книгу. Откинувшись, не спеша записал:

«24 октября. В четверьг. День прошел благополучно. Погода стоит без дожжа. Корова наверно обошлась, больше не мыркает. Отправили красный обоз хлеба. На кобыле Шалунье поехала Смирнова, на Рысаке Нинка, Настасья на Брошке. Славко поехал на Зорьке. Толька Шилов на Ломоносе, Аркашке запрягли Рыжуху. Поехало шесть подвод».

Степан Михайлович остановился, подумал и дописал: