Савелий подождал, потом протянул руку, нащупал кнопку, включил радио. Прогнал ФМ, переключился на АМ. Потом – УКВ. Везде подвывал слабо, будто ветер в голых ветках, заброшенный эфир. Крутилась дустом проморенная Земля, вся пустая, в безвоздушном пространстве, и только в одной точке сидел на ней человек, как одинокая недотравленная вошь. Сидел, накрытый небесным колпаком, неподвижно и сонно: деваться некуда, а смерть нейдет.

– Хорошо б было, если бы еще где-то были выжившие, – ответил Савелий и тоже на Артема посмотрел. – Вдруг и правда, есть?

Артем даже не поверил ему, что он это честно.

– Я не москвич же, – продолжил сталкер. – Я с-под Еката. После армии учиться приехал. На оператора. Хотел про войну кинцо снимать, дебил. Была про танки мысль фильм придумать, как служил. И столицу покорять. Там все остались. Мать с батей. Сестренка младшая. Еще бабка с дедом были живы. Мать мне намекала: вот корни пустишь в Москве, а там и Варька подтянется. И мы, может, на старости лет где-нибудь в Подмосковье к вам поближе переберемся. Или вы к нам, наоборот, внуков сюда будете слать на лето, на грибы и на ягоды. Отучился. А с работой все через жопу. И вот я каждый год им: да-да, вот-вот, сейчас-сейчас. Не растут, сука, в этой Москве мои корни, и все тут. Квартира все время съемная, все время однушка, все время на выселках. Баб на фотосессии водить стыдно, не то что сестренку размещать. Опять же – если сестренка, то баб куда? Влюбился вроде, а денег жениться нет. На работу – на маршрутках, на метро, на машину все время не хватает. Копил-копил, а там раз, рубль улетел. Короче, жизнь аховая. Так я тогда думал. А теперь думаю по-другому.

– Слушал эфир когда-нибудь? – спросил Артем.

– Когда-нибудь слушал, – отозвался Савелий. – Порожняк. Мне, в принципе, и насрать на этот эфир. У меня машина потому и снаряженная, и заправленная, что – думаю: а не бросить ли все к херам? Не выйти ли одно утро из метро, не сесть ли в нее, не поставить ли дисочек с Продиджами и не рвануть ли из этой вашей гребаной Москвы на восток, докуда доедется? А? Вот уже и соляры у химиков наменял, и грибов насолил. В багажнике, между прочим. И резиночкой проложено, чтоб банки о пулемет не побились. Все готово. И так третий год уже.

– Почему не едешь?

– Потому что. Потому что человек – ссыклив и тосклив. Легко решить, трудно решиться.

– Ясно.

– Но через ночь на вторую вижу дачу нашу. Огород, колодец, малина на кустах, отец по грядке навоз раскидывает, кричит – помогай, а я от него ныкаюсь. А мать зовет молока козьего дать. Это тоже ясно?

– Мне ясно, – подал голос с заднего сиденья сонный Леха. – Не все, но кое-что.

– Так что, – сказал Савелий. – Я бы не против, если бы они все были живы. Или хоть кто-нибудь. Хоть дед, который против нас жил, и который мне уши драл за то, что я в его кур из рогатки шпулил.

Проехали Ленинградский вокзал, проехали Казанский, проехали Курский. От всех тянулись в глухую запусть ржавые рельсы. Артем там бывал, пока у Мельника служил: выходил на пути, смотрел, как две рельсины сходятся в одну нитку, и думал, что там, с того края земли. Странная вещь, железная дорога: вроде метро, но без стен.

– А я слышал, – произнес он, – что где-то есть из Метро-два туннель, который идет до Урала. В правительственные бункеры. И вот там все правители и сидят. Лопают консервы и ждут себе, пока фон спадет.

– Друг друга они лопают, – возразил Савелий. – Не знаешь ты этих людей, не смотрел ты телевизора.

Этих не знал Артем, а знал других. Вспомнилось про нераскрытый конверт, где-то, видно, прямо в нагрудном кармане у Дитмара прошитый пулями. Не удалось Мельнику и тому Феликсовичу в его телефоне остановить войну.

– Феликсовичу, – сказал Артем, трезвея. – Алексею Феликсовичу. Бессолову?

– Проспись, – посоветовал ему Савелий. – Вон друг твой срубился, и ты давай. Таким темпом до Балашихи еще нескоро.

Но Артем не мог. От напряжения закрутило.

– Останови, – попросил он. – Тошнит.

Савелий встал, Артем вылез опростаться. Без противогаза было легче, но на языке от фона горчило; плохо. И так гибло было вокруг, что Артем не сумел дальше рассуждать о том, кто у Саши хозяин, и кто у Мельника.

Вместо этого в голове зазудело: какой ты идиот, как ты дал себя обмануть полутрупу из туннеля, как поверил в предсмертный бред. Там нет ничего: ни в Балашихе, ни в Мытищах, ни в Королеве, ни в Одинцове, нигде и никогда.

– Дозу выхватил? – прогудел Савелий. – Или с похмелюги?

– Поехали дальше, – Артем хлопнул дверью.

С Садового скатились на набережную вязкой речки, от которой поднимался медленно тяжелый желтый пар. Потом через тыщу пустых домов еще, мимо странной крохотной красной церквушки, задавленной меж двух приземистых домишек, крестики тусклые. Рука сама поднялась к шее, нашарила через химзу талисман, погладила; мимо головы, мимо сознания.

Так оказались на прямой широкой дороге, очень широкой и прямой, как сама Красная Линия; ни скругления, ни излома – в одну сторону три полосы, в другую три, и трамвайные рельсы еще. И все забито, и только в одном направлении: на восток, прочь из ядовитого города. Забито заглохшими и врезавшимися машинами.

Вены Москве закупорило.

– Шоссе Энтузиастов, – прочел Артем на синей табличке.

Автомобили превратились в железки, в консервы. Бензин-то изо всех давно уже слили, а людей из консервов доставать не стали: куда их девать все равно? Машины так тесно встали, что дверей не открыть. Вот хозяева и ехали на них до сих пор на восток. Черные, усохшие, до костей еще давным-давно обгрызенные. Кто в руль уткнулся, кто на заднем сиденье прилег, кто ребенка укачивает. Хорошо, не от голода умерли, а от облучения или, может быть, от газов: не долго ждали и ничего толком не поняли.

Где можно было восемь рядов, втиснулись двенадцать. По машине каждые четыре метра. В среднем по три человека в машине, допустим, хотя многие были битком. Сколько это получится? Какой длины, интересно, это шоссе? Докуда идет, где оканчивается?

Дозиметр растрещался; малорослый Савелий ерзал беспокойно в своем кресле, для уюта или чтобы повыше было проложенном чьей-то белой шкуркой. Продираться приходилось по обочине, места еле хватало.

– Ну что, энтузиасты? – спросил он у Артема. – Балашиха, а?

– Тосклив и ссыклив, – ответил ему Артем.

Он перестал разглядывать спешащих пассажиров в застывших джипах и седанах. Надоели. Закрыл глаза. Во рту маялся вкус ржавчины. В никуда они с Савелием едут. Все правы, Артем неправ. Двинулся умом.

Сколько ему Саша отвела? Три недели?

И доктор столько же. Проштамповал врачебной печатью приговор. У доктора только печать эта и была, а лекарств не было.

А что делать в эти три недели? Что в них еще делать?

Ко всем вернуться, у всех прощения попросить?