Не было ничего странного в том, чтобы при встрече поздороваться. Но ему казалось, что он сошел с ума. Он думал, что обнимет ее сразу же, как только увидит. И было так дико, так неестественно произносить вместо этого слова обычной вежливости!

– Здравствуйте, – ответила она.

В ее лице ничего при этом не изменилось. Ни радости не выразилось на нем, ни хотя бы удивления.

Они стояли в двух шагах друг от друга и молча друг на друга смотрели. Александр первым нарушил молчание.

– Вам не холодно? – спросил он. – В апреле тепло было, а май смотрите какой холодный.

– Да, – кивнула она. – Вчера снег шел. Нет, мне не холодно. Спасибо.

– Пойдемте в дом, – сказал Александр.

Он немного опомнился от охватившей его растерянности. Ему хотелось понять, что с ней.

Не ответив, Варя прислонила грабли к стволу яблони и пошла к дому. Александр вспомнил, как она сказала: «Вас трудно ослушаться», – с этими чудесными своими северными нотками в голосе и с прекрасной летящей улыбкой. Теперь голос ее был так же пуст и мертв, как глаза и все лицо.

Она поднялась на крыльцо, достала из кармана юбки ключ, отперла дом и вошла, не оглянувшись на гостя. И встала посередине комнаты у стола, не садясь и ему не предлагая сесть. Смотрела она при этом в пол – так, будто голову ей оттягивало вниз.

– Варя, что с вами? – сказал Александр.

«У вас кто-то умер?» – чуть не спросил он, но все-таки не стал спрашивать.

Да, она выглядела так, будто у нее умер близкий человек. Но он ведь не знал, есть ли у нее близкие люди. Он ничего о ней не знал.

– Со мной? – Она медленно подняла глаза. – Ничего. – И, неожиданно прищурившись, спросила: – А зачем вы приехали, Александр Игнатьевич?

Этот жесткий прищур выглядел на ее лице так неестественно, что Александр растерялся снова.

– Зачем? – переспросил он. – Я… Чтобы вас увидеть, Варвара Андреевна, – твердо ответил он.

– А зачем вам меня видеть? – Голос ее звучал все более жестко. – Что это вы себе навыдумывали? Ну да удивляться нечему, – усмехнулась она. – Людям вообще нравится выдумывать о себе что-нибудь… возвышенное. А это неправда.

«Что неправда?» – хотел спросить Александр.

Но не успел спросить.

– Все, что вы для себя выдумали, – рубя слова, сказала Варя. – Про меня. Ваши фантазии не имеют ко мне ни малейшего отношения.

– Вы уверены?

Теперь он расслышал звон рубленого металла и в собственном голосе.

– Абсолютно.

– Что ж, – усмехнулся Александр. – Не буду вам мешать.

Он чувствовал себя так, словно она дала ему пощечину. Даже не пощечину, а тяжелую оплеуху. Но почему? Да разве об этом спрашивают! Уходят, и все.

Александр повернулся и пошел прочь, чувствуя, как Варя смотрит ему в спину мертвым взглядом.

Хлопнула дверь. Нет, не хлопнула – просто закрылась. Не такой человек был Александр Игнатьевич, чтобы хлопать дверьми. Ушел, и все.

Этот глухой стук закрывающейся двери ударил Варе по сердцу так, будто ей в грудь попали камнем. Не душевной болью он отозвался, не той, которую можно и выдумать, а физической, которую выдумать невозможно.

Но что же? Она и хотела ведь, чтобы он ушел. И знала, что он уйдет. Всякий мужчина уйдет, если он приехал, чтобы увидеть женщину, а она говорит, что все это одни только его выдумки. Варя специально подбирала слова, которые заставили бы его уйти точно. Потому что не знала, что стала бы делать, если бы он остался.

Она не ожидала этого от себя. Вот этого – что его приезд так ее потрясет.

Две недели, прошедшие после аборта, Варя жила как под наркозом. Сначала ей даже казалось, что это настоящий наркоз так длительно на нее действует, но потом она поняла: ну что за глупости, всякое лекарство давно уж из нее вышло. Просто жизнь ее обессмыслилась, вот и наркоз.

Она не жалела о том, что сделала. И даже если бы ей сказали, что детей у нее теперь не будет никогда, она все равно ни о чем не пожалела бы.

Просто за все надо платить. И одна расплата влечет за собой другую. На том залитом бестеневым светом столе она заплатила за то, что вышла замуж не любя. Что три года жила с мужем, хотя уже через неделю поняла, что не должна с ним жить, потому что он посторонний, во всем ей чужой человек. Что той своей вялой, ничего не выражающей жизнью с ним дала ему право думать, будто он может ею распоряжаться.

Но и то, что произошло с нею потом, когда она вышла из больницы, тоже было расплатой. Теперь уже просто за убийство; Варя не пыталась назвать то, что сделала, иначе. Та вторая расплата была – пустота. Мертвая пустота, в которую она погрузилась.

А теперь, когда Александр Игнатьевич закрыл за собою дверь дома, произошла расплата третья – за то, что она стала мертвой женщиной, с которой не может, не должен быть такой человек, как он. И эта третья расплата оказалась страшнее первых двух. Страшнее всего, что когда-нибудь происходило в Вариной жизни.

Варя стояла посередине комнаты, не в силах ни шагу сделать, ни присесть на стул. Впервые за все время, что она стала сюда приезжать, дом этот показался ей чужим.

Неделю назад она взяла отпуск, чтобы побыть здесь подольше. Ей казалось, что одиночество – настоящее, ничем не нарушаемое, какое она знала только здесь, в клубящемся сиренью, залитом весенним солнцем саду, – поможет ей разорвать мертвую пелену, которая окутала ее так плотно.

Но надежда эта оказалась напрасна. Варя жила в Александрове безвыездно, но ощущение, что живет она не в живых деревянных стенах, не в клубах сирени и речного тумана, а в мертвой пустоте, ее не покидало.

Да еще и погода испортилась: вместо раннего в этом году тепла началось ненастье. Небо оделось мраком и опустилось так низко, словно хотело раздавить Варю своей серой облачной тяжестью. С утра до сумерек стояла беспросветная полумгла, и от этого казалось, что день вообще не наступает.

И так это было до той минуты, когда Варя увидела Александра Игнатьевича, идущего к ней по дорожке сада. С той же минуты ей стало все равно, облачно небо или ясно, и есть ли оно вообще.

Поступь у него была тяжелая, а походка легкая. Это было странно, и Варе трудно было бы объяснить, что это значит. Но она и не собиралась никому этого объяснять. Она смотрела, как он идет к ней под яблонями, отводя ветки, чтобы они не задевали его плечи и не мешали идти. Яблони в этом саду были старые, и даже нижние их ветки росли высоко. Но он сам был высокий – им вровень. И не было между яблоневыми ветками просвета шире, чем его плечи.

Все у нее внутри взметнулось, задохнулось, рванулось к нему… И в то же мгновенье разум, охлажденный долгой пустотою, сказал ей жестко и ровно: «Ты что? Думаешь, у него – ты посмотри на него, посмотри! – должна быть такая женщина, как ты? Ты, которую бывший муж называет северной рыбой? И имеет, когда ему вздумается, даже не спрашивая твоего на то согласия. А ты после этого не кончаешь свою никчемную жизнь, а спокойно идешь и делаешь аборт. Да как ты смеешь даже смотреть в его сторону?!»