находятся за пределами обыденного восприятия – и при этом их микропоследствия в Карабахе воспринимались через дискурсивные практики и этнизированные бинарные оппозиции, соотносимые с травматизированной коллективной памятью. Заметим, что ни армяне, ни азербайджанцы не считали Москву главным источником своих проблем и не предполагали восстания против центральной власти, которая виделась им скорее решающим, хотя порой и слишком отстраненным арбитром. В остальном же оставалось жить, устраивая собственные дела по мере обстоятельств и доступных возможностей. Покуда советская властная иерархия выглядела незыблемой, локальная напряженность в Карабахе проявлялась максимум во внутриноменклатурном лоббировании, подписании местной интеллигенцией коллективных писем либо спорадических бытовых драках. Быстрая эскалация напряженности вплоть до настоящей войны станет возможна лишь тогда, когда советская иерархия в ходе горбачевских экспериментов с механизмами назначения и официальным дискурсом приобретет критическую неопределенность, отчего развернется острая конкуренция сразу в нескольких взаимопересекающихся социальных полях. Это и составляет основную проблематику данной главы.

Итак, в тех республиках, где налицо были как будто все факторы конфликта, тем не менее, до войн не дошло. Напротив, этническое насилие вспыхнуло там, где вероятность развития по наихудшему сценарию казалась менее очевидной. Также подчеркну в очередной раз, наше исследование не может ограничиваться одними националистическими программами, дискурсами и конструированием идентичности – хотя бы потому, что в период перестройки существовали и иные возможности. Именно их следует выявить, чтобы объяснить, даже не почему, а каким путем межнациональные конфликты вышли на первый план. Необходимо настроить наше исследовательское увеличительное стекло таким образом, чтобы разглядеть обыденные подробности административных взаимоотношений, социальных сетей, классовых и групповых форм социального капитала и потенциально конфликтующих стратегий. Там мы, может, и выясним, какие пучки причин определили вектор националистической мобилизации и насилия между жившими по соседству этническими общностями. При этом, следуя исследовательской программе Чарльза Тилли, мы поместим в центре нашего анализа государство – а не дискурсы и идентичности или рациональные калькуляции игроков. Такая аналитическая стратегия обусловлена не столько тем, что национализм является дискурсом и политической программой в поиске государства как базы своего осуществления, а в основном потому, что элементарная хронология событий указывает на то, что в обычных объяснениях национализма причина, вероятно, оказывается подменена следствием. Национализм не мог быть первичной причиной распада Советского Союза попросту потому, что становится реальной силой не до, а после начала процессов распада государства. Обозначив параметры и вероятное содержание гипотезы, нам теперь остается посмотреть, что и каким образом продвигало национализм на авансцену перестроечной драмы.

Армения, Азербайджан и Грузия оказались включенными в наш анализ, поскольку именно в этих странах национализм возник на относительно ранних (и тем не менее не первых) стадиях перестройки, проявился исключительно мощно и быстро приобрел насильственный характер. Контрастные примеры проевропейской демократизации Прибалтики и азиатского авторитаризма Узбекистана будем «держать в уме», однако они впредь для нас останутся лишь на заднем плане, поскольку основным регионом исследования для нас остается Кавказ. В то же время мы будем отслеживать перемены в проводимой Москвой политике перестройки и гласности вплоть до достижения ее тупика. В этот исторический контекст мы поместим Кабардино-Балкарию и нашего героя, который в период завязки описываемых в этой главе действий все еще носил имя Юрия Шанибова. Следуя тренду национализации протеста, к концу этой главы он уже будет зваться Муса Шаниб. Как всегда, малые примеры могут оказаться крайне полезными в высвечивании динамики масштабных исторических процессов.

Провинциальная микрополитика

В брежневское долголетье оказавшийся ненужным партии и государству Шанибов вовсе не пребывал в хандре и изоляции. Он преподавал, ездил в командировки по стране, читал книги и делал выписки, спорил вечера напролет с друзьями. Для многих коллег и бывших студентов он оставался смелым человеком, безвинно пострадавшим от рук лицемерных консервативных бюрократов за то, что пытался стать подлинным обличающим власть интеллигентом или, как принято говорить на Западе, публичным интеллектуалом (public intellectual), выражающим интересы общества – тем, кем многие, может, и мечтали, но не рисковали стать. Бывшие студенты-активисты тепло вспоминали Шанибова как символ мятежной молодости и оптимизма. Эти симпатии, приобретенный опыт плюс сохранение университетской должности пускай и без карьерного роста помогли Шанибову остаться в центре социальной сети, которая постепенно, по мере того как бывшие студенты становились журналистами, промышленными руководителями, юристами и научными сотрудниками, накопила довольно значительный по масштабам Нальчика совокупный социальный капитал.

Карьерный рост молодых кадров тормозился, однако, всевозможными препятствиями, возведенными местной правящей бюрократической сетью, которая со времен десталинизации захватила и удерживала практически полную монополию на распределение назначений и благ в автономной республике. Пресловутая «стабильность кадров» – фактически пожизненное держание бюрократических постов, установившееся с началом брежневской эпохи, – резко снизила вертикальную мобильность в советском обществе. Структурное напряжение приобрело форму позиционного противостояния между активистским габитусом стремящихся к самореализации образованных специалистов и консервативным габитусом бюрократов-рантье, которое даже в тихой провинции вроде Нальчика подчас не уступало накалом московским страстям. В действительности в подобных Кабардино-Балкарии маленьких республиках конфликт был, вероятно, даже еще более ярко выраженным, поскольку бюрократическая косность и препятствия на местном уровне принимали выпукло личностный облик (в интервью и беседах респонденты постоянно подтверждали важность давних отношений личной приязни/неприязни в местной политике). Официальная сеть покровителей и подопечных и противостоящая ей дружеская сеть нарождавшейся интеллигентской оппозиции боролись за ограниченное число по большей части давно занятых позиций в маленьком провинциальном мирке. Советские механизмы продвижения кадров титульной национальности только внутри их этнотерриториальных образований прочно привязывали национальные кадры к своим родным республикам, так как переезд куда-либо обычно означал потерю карьерных преимуществ нацкадров. Добавьте к этому трудности с междугородним обменом жилплощадью (продавать государственное жилье, конечно, было запрещено). Так что приходилось годами вариться в собственном соку.

В 1986 г., вскоре после прихода Горбачева к власти, подобно многим другим регионам СССР, Кабардино-Балкария оказалась взбудоражена неожиданным назначением первым секретарем обкома партии (фактически губернатором) совершенного чужака, переведенного из Сибири, и смещением ряда видных чиновников, которых отправили на пенсию или даже услали советниками в воюющий Афганистан. Это породило страхи среди номенклатуры и не лишенные злорадства надежды среди специалистов среднего карьерного звена, для которых прежнее местное руководство, находившееся во власти с конца пятидесятых годов, прежде казалось упрочившимся навсегда. Три года спустя местная властвующая элита сумела достаточно освоить новую политическую игру и избавиться от пришельца, отправив его путем демократических выборов в Москву. Но вначале его назначение казалось политическим землетрясением. В этом эпизоде отмечается первое проявление пока квазиполитического и неоформленного альянса карьерно блокированных более молодых членов номенклатуры, управленцев и интеллигенции среднего звена. Назначение губернатора со стороны было типичным проявлением горбачевской стратегии