развивать собственный организационный аппарат и тем более занимать правительственные кабинеты в результате выигранных выборов или победивших народных восстаний. Номенклатурные перебежчики в душе относились свысока и оппортунистически к политическим платформам оппозиционной интеллигенции, что также делало их более успешными и маневренными политиками, нежели идеологов высоких принципов. Почти все они, включая Ельцина и Дудаева, в годы перестройки начинали свой путь в политику коммунистами реформистского крыла. В 1989 г. они становились истыми демократами, а затем, «покорные общему закону» меняющихся времен, блестяще подмеченному еще Пушкиным, перековались в антикоммунистов, рыночных реформистов и вождей нации. Успешные одиночки из номенклатуры, вернувшиеся к власти в постсоветских республиках, соответственно требованиям своих новых позиций восприняли риторику националистического толка, превращая ее, как правило, в отеческий стабилизационно-защитный патриотизм. В этом Кавказ дает столь потрясающие воображение и в личном плане столь отличные примеры, как Эдуард Шеварднадзе и Гейдар Алиев. Отметим также на более минорной ноте, что на примеры удачных и невероятных превращений приходится куда больше примеров тех, кто пал жертвами политических и деловых разборок в кровавые девяностые.

В целом же номенклатура в годы перестройки, до момента кризиса 1989 г. и даже позднее, внешне оставалась единым целым, соединенным формальной административной компетенцией, внутренней субординацией, неформальными сетями патронажа и общими нормами и классовым габитусом. Номенклатура была скована собственным организационным существованием и габитусом, которым до поры не виделось приемлемой альтернативы. Как с необъяснимым, но в итоге спасительным упорством в девяностые годы в массе своей не бастовали, а просто продолжали ходить на работу специалисты переставших платить зарплаты учреждений и работники парализованных промышленных предприятий, так и номенклатура времен перестройки продолжала свое рутинное отправление служебных функций без особого сопротивления и восстаний. Тем не менее под видимостью единства бюрократического корпуса скрывались растущие трещины. Горбачевская бархатная чистка 1985–1989 гг. в одностороннем порядке нарушила ключевые бюрократические табу и неформальные понятия, достигнутые в десятилетия десталинизации и институционализированные в период правления Брежнева. Прежде всего это относилось к таким понятиям, как практически пожизненно гарантированное положение, понимающе терпимое отношение к различным видам неэффективности и, конечно, подавление неугодной бюрократии информации. Раннеперестроечная кампания вынужденных уходов в отставку и внезапных кадровых перестановок нанесла жестокий ущерб патронажным сетям местной номенклатуры и вызвала повсеместное ощущение беспокойства и неуверенности, ясно проступающее в высказываниях и воспоминаниях бывших аппаратчиков. Эти люди ощущали себя жертвами беспричинных гонений за то, что вполне следовало нормальной в брежневские времена бюрократической практике. Они чувствовали себя жестоко униженными отмашкой Москвы на проведение журналистских расследований, которые считали, причем не всегда небезосновательно, возможностью для сведения местных счетов. Как выразился в беседе со мной один из старых руководителей (очевидно цитируя стандартную в его среде присказку): «Мы раньше знали, что газетой можно прихлопнуть муху, а теперь увидели, что можно прихлопнуть и человека».

Провинциальная номенклатура остро ощущала свое бессилие в противостоянии новым веяниям и, подчеркнем еще раз, довольно долго чувствовала себя жестко ограниченной собственным бюрократическим габитусом и формальной подчиненностью. Оставалось лишь с выработанными многолетней практикой каменными лицами терпеть обрушившиеся невзгоды, надеясь, что пронесет – как пронесло в хрущевские времена баламутных реформаций. Однако со временем переступивший через номенклатурные табу Горбачев столкнется с ответными контрмерами отчаявшейся номенклатуры среднего звена, в свою очередь начавшей пока исподволь нарушать самые священные табу советского аппаратного поведения. Речь идет о принятии на вооружение местного национализма и спонсировании противостояния центру.

Пример нарождавшихся национальных движений, пока что видимых лишь издалека в экзотичной и всегда остававшейся чуждой Прибалтике, открыл номенклатуре многообещающую стратегию для противодействия непредсказуемости и «капризам» горбачевской перестроечной Москвы. Ключевым элементом возводимой провинциальной бюрократией обороны стало изгнание амбициозных одиночек и потенциальных перебежчиков, выборочная кооптация в свои ряды более консервативных (т. е. менее либеральных) идеологов национализма из интеллигенции, использование предлога общественного мнения для строительства политических и активации прежде формальных юридических оград вокруг границ национальных республик. Наконец, важнейшим неформальным средством защиты стал неопатримониализм – закрепление административных ресурсов в фактически частное «коррупционное» распоряжение и преобразование региональных сетей бюрократических связей и патронажа в то, что американцы (и более всего жители городов Чикаго, Бостона и Нью-Норка) издавна именуют избирательной «политической машиной»[213]. В конце концов, лучшей стратегией самосохранения номенклатуры оказалась верность своему классу и патронажной сети – пусть даже вне рамок прежней субординации и ценой подрыва централизованного государства.

Общесоюзная последовательность протестных мобилизаций

Итак, обычно в развале СССР (а также Югославии) винят излишне торопливую демократизацию, которая-де выпустила на свободу ждавших своего момента демонов национализма. Но как бы ни был о распространено, сердито и соблазнительно просто данное объяснение, оно элементарно не согласуется с хронологией и фактами. В СССР потребовалось почти четыре года напряженных политических процессов, приведших к внезапному осознанию неспособности реформистской риторики Горбачева сохранять оптимистический настрой перед лицом неожиданных проблем экономической нестабильности и распада централизованного государства, чтобы национализм смог переместиться с края политического спектра и занять центральное положение.

Давайте для начала попробуем восстановить последовательность общественных мобилизаций, происходивших во всем СССР в годы перестройки. Здесь нет нужды в осторожных наречиях вроде «почти» или «приблизительно» – этот процесс относится ко всему Советскому Союзу. Сам процесс смены типов мобилизаций, центральных на какой-то момент проблем и риторик может оказаться сжатым или, наоборот, растянутым, поскольку некоторые республики, в зависимости от мобилизационного потенциала и состава обществ, вступали с опозданием или же завершили его раньше, переходя к другим типам мобилизации и протеста. Тем не менее это была та же самая, центрально созданная и синхронизированная последовательность проблем и движений.

В 1985 г. первые общественные мобилизации строго (вернее, с разумной осторожностью) следовали перечню официально одобренных для обсуждения социальных проблем – таких как алкоголизм, защита исторических памятников, «неформальные» молодежные группы (хиппи, панки, футбольные фанаты) и предлагаемая с целью возрождения энтузиазма и инициативы новая редакция уставов официальных общественных организаций вроде комсомола и находившихся под его эгидой молодежных жилищных и научно-производственных кооперативов. В 1986 г. и особенно после апрельской чернобыльской катастрофы начался краткий, но бурный расцвет экологического движения, черпавшего уже нешуточную энергию из охватившего общество чуть ли не психоза перед лицом последствий химической и атомной промышленности. В то же время общеполезное дело защиты окружающей среды пока не бросало вызов самой основе советской власти, что делало участие в экологическом движении не только почетным и эмоционально заряжающим для его участников, но и вполне политически безопасным.[214]

Вскоре начали появляться и вдохновленные риторикой Горбачева неомарксистские студенческие клубы, дебаты в которых вращались в основном вокруг извечной темы, был ли сталинизм исторически необходимым фактором развития СССР – или бухаринская позиция конца