ненасильственной чистки, в ходе которой в 1985–1989 гг. оказались сменены почти все партсекретари областей и республик[210]. Вскоре Горбачев приступил к осуществлению своей второй стратегии – поощрению гласных дебатов, целью которых было поддержать масштабную перетряску засидевшихся в своих креслах кадров народным давлением «снизу». Период гласности ознаменовался бурным проявлением активизма технократов и интеллигенции среднего возраста. Гомология социальных типажей, их карьерных ожиданий и фрустраций создала взаимное притяжение между горбачевской фракцией реформистской номенклатуры и верхними образованными слоями пролетаризованных специалистов и национальных интеллигенций. Объективно эти группы выступали политическими союзниками в борьбе с оказавшейся между ними консервативной номенклатурой отраслей и особенно провинций.

Конкретные проявления активизма эпохи гласности задавались возможностями, генерируемыми из Москвы, – центральной точки пересечения полей власти и культуры. Столичные нововведения широко освещались и распространялись центральными средствами массовой информации, популярность которых в годы перестройки взлетела до заоблачных высот. Именно Москва в эти годы служила центром, откуда исходили импульсы общественной деятельности. Горбачев, его советники и соратники вступили в активный диалог с признанными обладателями наиболее внушительного символического капитала, со всемирно известными учеными и деятелями культуры. Централизованное распространение общественных дебатов из единого центра по громадной территории СССР и всего восточноевропейского социалистического блока задавало синхронность и симметричность зарождению общественных движений от Прибалтики до Сибири, Кавказа и Средней Азии. Совершенно различные, казалось, регионы и культуры в первые годы перестройки одновременно переживали одинаковые перемены и надежды.

Синхронность и взаимосвязь стремительно возникавшего советского политико-идеологического поля структурировали общесоюзную последовательность возникновения обсуждаемых проблем, требований, риторик и общественных движений. В столицах советских республик и областных центрах горбачевская кампания политизации проходила в условиях изоморфных институций советского образца и общественных групп. На короткое время, примерно в 1986–1988 гг., на всем советском пространстве оформилась мощно мобилизующая и одновременно гомогенизирующая символическая поляризация – деление на «нас» (московских проводников реформ и местных сторонников антибюрократического «гражданского общества») и «них» – косных и чванливых бюрократов. Все пристально следили за развитием событий в Москве, жадно усваивая ежедневные новости, хотя каждая из сторон делала собственные выводы и по-своему пыталась реагировать на стремительно меняющуюся ситуацию.

Снятие с должностей провинциальных руководителей брежневского образца вызвало к жизни множество надежд и планов. Немало амбициозных представителей младшей номенклатуры, интеллигенции и специалистов предприятий (особенно технократичные управленцы в возрасте около сорока лет) увидели в снятиях дотоле прочно сидевшего пожилого начальства неожиданную возможность для самовыдвижения публичными и предпринимательскими способами, прежде попросту немыслимыми – и эта тенденция проявляется повсюду в СССР[211]. Подобное поведение встретило глухое осуждение и неприятие в среде номенклатуры, в том числе у сохранявшей бюрократическую этику и дисциплину основной массы чиновников, административного персонала предприятий и учреждений. Как правило, наделав шума, многие «выскочки» вскоре исчезали из виду – хотя некоторые из них затем вновь всплыли в совершенно ином качестве и где-то вдалеке от начальных пунктов своих головокружительных траекторий. Бывший столичный комсомольский работник, преподаватель или научный сотрудник мог впоследствии возникнуть мультимиллионером где-нибудь в Сибири, а то и Австралии, а провинциальный перестроечный политик – напротив, сделать деньги в Москве. Некоторые особо дерзкие политические карьеристы стали во главе революционных движений.

Самым крупным и удачным примером перебежчика из рядов номенклатуры является сам Борис Николаевич Ельцин. Не менее яркий и, если вглядеться, до поразительного похожий образчик дает нам его собрат и роковой противник Джохар Мусаевич Дудаев. Их ослепительные траектории принадлежат к тому же кусту исторических возможностей, которые в ходе своей чуть менее заметной жизни на провинциально-региональном уровне реализовывал наш Юрий Мухаммедович Шанибов. И Шанибов, и Ельцин, и Дудаев – и, если на то пошло, Горбачев, и Назарбаев, и мой собственный отец, как и громадное большинство послевоенного поколения – имели очень трудное детство. Затем в пятидесятые-шестидесятые годы они все ухватились за открывшиеся в тот период потрясающие возможности, созданные послевоенным ростом и политической десталинизацией. Сочетанием высшего образования и личного упорства вместе со своим поколением они сделали карьеру и обрели довольно комфортные и почетные позиции в советском индустриальном обществе. Это же сделало их глубоко советскими современными людьми, каковы бы ни были их изначально этнические и сельские культурные корни. В отличие от менее удачливого (но и дольше пожившего) Шанибова, Ельцин и Дудаев остались в обойме советской элиты и со временем поднялись на самый ее верх – один кандидатом в члены Политбюро, другой генералом советской стратегической бомбардировочной авиации.

Карьеры, однако, в зависимости от институциональных условий строятся разными путями, что воплощается в стилистических различиях габитуса. Важно отметить, что Ельцин был масштабным строительным командующим с передового индустриального Урала (чем неизменно гордился, заявляя веско и гордо: «Я никогда не был на вторых ролях»), а Дудаев был командиром стратегической авиации, важнейшего и высокотехнологичного вида вооруженных сил в глобальном противостоянии «холодной войны». Иначе говоря, будучи членами советской элиты, они не были аппаратными карьеристами и интриганами. Оба героя были в свое время хорошо известны напористостью, граничащей с беспардонной грубостью. Ельцин устраивал легендарные разносы своим подчиненным и славился «мужицким» умением стукнуть кулаком по столу. Генерал Дудаев оставил у проницательного и едкого британского журналиста Анатоля Ливена впечатление «безукоризненно причесанного и опаснейше раздражительного сиамского кота»[212]. Характерная грубость и напор обоих командующих до поры рассматривалась их начальством как достаточно полезные для дела качества. Оба пользовались репутацией знающих и требовательных управленцев, незаменимых в разрешении трудных организационных проблем и преодолении организационно-производственных прорывов. Короче говоря, Ельцин и Дудаев – плоть от плоти унаследованной от большевиков и сталинизма командной системы управления.

Однако когда перестройка внесла значительные послабления в нормы поведения номенклатуры, подобные амбициозные личности стали опасными и неудобными для консервативно-осторожного большинства. В ситуации неясности пределов дозволенного беспардонных героев стало здорово «заносить». Не столь важен часто задаваемый вопрос, ушли они гордо сами или их с позором выгнали из номенклатуры. Куда важнее и интереснее вопрос, куда могли приземлиться подобные яркие одиночки, сброшенные с верхних этажей государственной пирамиды.

Стремительный развал советской иерархии открывал несколько новых возможностей. Одной было зарождавшееся частное предпринимательство, в котором революционный авантюризм совместно с габитусом и аурой власти, управленческим опытом, инсайдерскими познаниями и личными связями бывших членов номенклатуры уже являлись весьма значительным стартовым капиталом. Однако до массовой приватизации начала 1990-х гг. пути перебежчиков из номенклатуры обычно заводили их в интеллигентскую политическую оппозицию, где их прошлый высокий статус и известность напрямую обращались в руководящие позиции. Либеральные профессора, публицисты и художники в своем индивидуалистичном и предрасполагающем к резонерству габитусе обычно оказывались не самыми способными организаторами, когда их эмоционально воодушевленные и прежде аморфные общественные движения начинали