взглядов. После поражений Народной армии антибольшевистские силы на Востоке пытались объединиться. 23 сентября 1918 г. была создана Уфимская директория, общая политическая линия которой была более консервативной, это проявлялось и в символике, и в репрезентации видных деятелей режима. «Поправение» политического курса нашло отражение и в форме одежды.

Некоторые эсеры, похоже, не возражали против возрождения погон и ввели их во вновь создаваемой полиции. 2 октября генерал-лейтенант В.Г. Болдырев, главнокомандующий войсками директории, отдал следующий приказ: «Военнослужащим носить исключительно присвоенную им во время войны походную боевую и доныне не отмененную никакою законною Всероссийскою властью форму, погоны защитного цвета с установленными отличиями чинов и с шифровкою части. <…> Нарукавные отличия отменяю»[721]. Приказ, впрочем, не означал полного восстановления формы одежды, отмененной большевиками: в нем, как видим, говорилось только о погонах защитного цвета, очевидно, что не все участники антибольшевистской коалиции были готовы согласиться с введением золотых и серебряных погон.

Но вопрос о погонах возникал вновь и вновь: адмирал Колчак стал носить погоны, став военным и морским министром «Директории» Временного Всероссийского правительства 4 ноября 1918 г. (возможно, это были наплечные знаки, установленные в 1917 г. для летней формы)[722]. Когда же Колчак стал Верховным правителем, были восстановлены погоны для моряков, появились и адмиральские погоны нового образца, соответствующий приказ был издан 6 декабря 1918 г., орлы на них отличались по форме от орлов дореволюционных адмиральских погон — они были лишены корон, скипетра и державы (отличались они и от орла на печати Временного правительства). Такие погоны носил и сам Колчак. Создавались и наплечные знаки различия для новых частей, так 25-й Екатеринбургский адмирала Колчака полк горных стрелков имел на погонах вензеля Верховного правителя и изображение двуглавого орла, соответствующий приказ появился в январе 1919 г.[723]

Подобные преобразования формы одежды явно отличали военнослужащих армии Колчака от их былых союзников по антибольшевистской армии. Для пропаганды многих сибирских эсеров «погон российский» адмирала был знаком восстановления «старого режима». Войска же колчаковской армии, поднимавшие восстания против Верховного правителя под руководством партии социалистов-революционеров, нередко снимали свои погоны. Это произошло, например, в начале 1920 г. в Иркутске[724].

Против погон и в особенности против золотых погон русского образца выступали власти новых государственных образований, возникших после 1917 г. на территории бывшей Российской империи. Для общественного мнения этих молодых стран золотые погоны являлись одним из символов ненавистной империи. В некоторых вновь создаваемых армиях вводились знаки различия на воротниках и шевроны на рукавах, исключением была азербайджанская армия, офицеры которой носили погоны русского образца. Некоторые же русские политические и военные деятели, пытавшиеся выступать в роли «третьей силы», также выступали против погон и создавали иные знаки различия. Так, на разных этапах различным было отношение к погонам в армии С.Н. Булак-Булаховича, также создававшего образ «народного генерала». Здесь также были введены знаки различия на воротнике[725]. Тем самым молчаливо признавалось одно из важных символических изменений, осуществленных большевиками.

Погоны рассматривались как знак «старого режима» и многими противниками красных. Иногда при этом они действовали, руководствуясь тактическими соображениями, учитывая общественное мнение на тех территориях, где они оперировали.

Член Чрезвычайной следственной комиссии, А.Н. Алексеевский, допрашивавшей адмирала Колчака в начале 1920 г., счел нужным специально коснуться вопроса о погонах: «Этот вопрос, очень пустяшный, у нас в русской действительности сделался большим вопросом». Соответственно, борьба за погоны воспринималась им как нечто иррациональное: «Конечно, вы впоследствии должны были действовать как политик: если в солдатской массе есть настроение против погон, то сделать уступку». Однако для кадровых военных этот вопрос никогда не был «пустяшным». Колчак так ответил на вопрос о его отношении к погонам: «Я лично относился положительно, мотивируя это тем, что это есть чисто русское отличие, нигде за границей не существующее. Я считал, что армия наша, когда была в погонах, дралась, когда армия повернула свой дух, когда она сняла погоны, это было связано с периодом величайшего развала и позора. Я лично считал: какие основания для того, чтобы снимать погоны?»[726]. И Колчак, и его единомышленники считали погоны символом той России, за которую они боролись, для них тактические уступки в этом вопросе были недопустимы. Для многих же беженцев, покидавших территории, контролировавшиеся большевиками, вид золотых погон был свидетельством удивительного перемещения в иной политический мир. Писательница Тэффи вспоминала картину, поразившую ее в 1918 г. в Киеве: «И вдруг чудная, невиданная картина, точно сон о забытой жизни, — такая невероятная, радостная и даже страшная: в дверях кондитерской стоял офицер с золотыми погонами на плечах и ел пирожное! Офицер, с по-го-на-ми на плечах!»[727].

Образ белогвардейского офицера со «старорежимными» золотыми погонами играл большую роль в большевистской пропаганде эпохи Гражданской войны. Но и многие оппоненты красных рассматривали погоны как символ, враждебный революции. Для анархистов же погоны символизировали ненавистную им власть государства. Автор анархистского обращения, опубликованного в марте 1918 г., писал: «В основе властной организации — самоподчинение, или тирания; в том и другом случае власть чужда мне: она стоит надо мною и своим большинством или своею силою решает за меня. Символ ее — чиновник с помятыми погонами»[728].

Во время же Кронштадтского мятежа образ врага с золотыми погонами использовали обе противостоящие стороны. Обращение большевистски настроенных моряков, адресованное кронштадтцам, гласило: «Почему теперь на „Петропавловске“, на корабле, имя которого вся буржуазия и золотопогонники не могли произносить без трепета, теперь на нем восседает царский генерал?». Эта тема получила развитие в обращении Г.Е. Зиновьева и М.Н. Тухачевского к красноармейцам 7-й армии: «Прибытие царских золотопогонников окончательно отрезвит кронштадтцев, и они вернутся с раскаянием под трудовое красное знамя Советской Республики». Газета же мятежных кронштадтцев предлагала убедиться, что в крепости нет ни генералов, ни ненавистных революционерам эполет. Деятели же правящего советского режима в пропаганде мятежников заняли место рядом с традиционным врагом: «Долой мародеров коммунистического строя и царских золотопогонников»[729].

Показателен и рапорт осведомителя особого отдела о поведении некоего красноармейца в феврале 1921 года. Последнему были приписаны следующие слова: «Я носил золотые погоны и боролся за них, и буду носить, и буду до тех пор бороться, пока не надену опять погоны»[730]. Весьма вероятно, что это утверждение было плодом творчества доносчика, но показательно, что, по его представлениям, именно так должен был говорить враг большевистского режима.

Погоны становятся знаком «белых». Символическая борьба с погонами проявляется и в садистских действиях, нередких в условиях гражданской войны: если пленным комиссарам белые подчас вырезали на коже звезды, то красноармейцы и красные партизаны прибивали пленным