– В общем, мой сын прекрасен и идеален, и все его любят… Весь мир любит моего сына».

На этом последняя запись Натальи обрывалась, и больше листиков Денис не нашел, как ни пытался, хотя по идее, еще должна была быть шестнадцатая страница. Он обыскал весь кабинет отца, заглянул во все ящики, но это не принесло успеха. Некоторые листики пропали с концами.

И потом, раз за разом перечитывая эти строки, все сильнее и сильнее Денис хотел плакать. Потому что был виноват в том, что рядом с ним не было мамы. Потому что семья была для нее самым дорогим, а он все разрушил. Потому что ему уже целых восемь лет, а прекрасным и идеальным он так не стал. Наверняка мама ненавидит его за все это.

Он положил ее дневник на место, на стол в кабинете отца, хотя отчаянно не хотел расставаться с это простой, на первый взгляд, тетрадью на пружинах и в черной обложке, однако понимал, что отцу не понравится, что он брал эту вещь.

Денис проплакал почти весь день, прячась в свой комнате и пугая Леру, которая подумала, что он заболел, а потом, уже глубокой ночью, когда кудесница-ночь расшила темное, перенасыщенная густым синим цветом, небо звездами, ребенок взобрался на подоконник и, глядя туда, в далекую высь, твердо решил для себя, что будет идеальным мальчиком. Специально для мамы. Чтобы она видела с небес, каким он растет – таким, как хотела она, и не сердиться на него за то, что он сделал… И этой ночью ему не снились ожившие бабушкины жемчужные бусы, кричавшие, что он виноват.

Если бы Олег Даниилович или Лера узнали, что творится в голове их маленького, но решительного сына, то они бы обязательно что-нибудь сделали для него, попытались бы помочь Денису вырваться из гнета собственных чувств, наняли бы еще одного детского психолога и сами бы сделали для него все, что угодно. Но ни он, ни она этого не понимали, и разглядеть истинные эмоции и мысли ребенка оказались не в состоянии. Хотя, кончено, очень любили его. Зато оба всегда очень гордились успехами Дэнси – так стала ласково звать мальчика Лера, и когда их ребенка называли идеальным, то только с улыбками на губах кивали – их сын просто не мог быть другим. Он действительно… идеален. Идеальным Денис был в школе и в университете, в учебе и в спорте, среди парней и девушек, родственников и друзей, и даже в глазах малознакомых людей очень часто выглядел совершенством. Он старался изо всех сил – благо, природа одарила его и умом, и внешностью, и, самое главное, сильным упрямым характером. Конечно, не все давалось Дэну легко, и многое он буквально заставлял себя делать – например, изучать языки или играть в баскетбол. Ему не нужны были посредственные знания или умения, он все оттачивал до совершенства, автоматизма. И уже потом, спустя много лет, все началось даваться ему вдруг легко и просто, влет. Его знания иностранных языков поражали, но никто не знал, что ему приходилось тратить на их изучение порою много часов подряд – особенно в детстве. И он до изнеможения несколько лет тренировался в игре в волейбол и баскетбол, потому как поначалу у Смерча с этими видами спорта совсем ничего и не получалось. Только его терпение, усердие и, самое главное, желание помогли парню сделать из себя идеального человека, соответствующего написанному его матерью.

Себя, конечно же, он идеальным не считал, и даже нормальным человеком зачастую в глубине души не признавал – нормальные люди не виноваты в том, что их матери умирают. Нормальные люди не делают других несчастными.

Он был расколот надвое. По природе своей Денис был человеком, стремящимся к гармонии с миром и с самим собой. Но из-за детской трагедии в его душе цвел черный цветок дисгармонии. И именно поэтому для других Денис казался едва ли не идеалом, а самому себе порою был омерзительным, особенно тогда, когда оставался наедине с собой, поэтому старался всегда занимать свой мозг – получением знаний, или общением, или каким-то делом.

Дэн никогда не чувствовал раздвоение личности, но он никогда и не чувствовал себя цельным человеком. Конечно, время – это главный созидатель и целитель душ, и с его течением Смерч менялся, а когда он по-настоящему впервые полюбил девушку, то его внутреннее состояние стабилизировалось, черный цветок завял, дав возможность расцвести другому цветку – лазурному.

Какое-то время все было хорошо. Счастливое настоящее заставило померкнуть прошлое.

Однако когда трагедия случилось и с Инной, то Денис едва не сошел с ума от проклятого чувства вины. Первая потеря – родная мама, для него стала олицетворением печального черного, как земля, цвета, а вторая, Инна, – нежного лазурного, как море. И если постепенно, с возрастом, парень осознавал, что маленький ребенок не мог быть тем, кто убил собственную мать – ведь она спасала его, рискуя своей жизнью, то после потери Инны все обрушилось на него с новой силой.

Глубокое чувство вины не отпускало его, вцепившись в душу, как бойцовская собака в жертву. И терзала, терзала, терзала, и кусала все сильнее, и впивалась с упорством, равным упорству самого Дениса.

И до сих пор, раз в год, ему снилась мертвая бабушка, кричащая яростно: «Убийца! Убийца!», рвущая на себе жемчужные черные бусы и тыкающая в него пальцем с острыми бордовыми ногтями, которые стремительно превращались в когти. И бусины, раскатываясь по стеклянному полу, тоже вдруг начинали шептать, кричать, обвинять… Мать ему не снилась ни разу, а Инна – только тогда, когда он был без сознания из-за потери крови.

Дэну казалось, что женщины, которых он любил, гибли из-за него. Из-за его беспечности, глупости, недосмотра. Из-за того, что он живет, умирают другие.

Какое-то время он даже боялся за Леру. А потом стал бояться за еще одну представительницу такого прекрасного, такого беззащитного порою пола. Денис, внезапно привязавшийся к Маше, девушке-другу, девушке-смеху, девушке-огню, вдруг отчетливо понял, что не переживет, если она станет его третьей потерей.

Его персональное проклятье не должно подействовать на нее.

* * *

Лера оказалась хорошим рассказчиком – уже третьим за последнее время, который сумел своими словами перемолоть часть Машиной души, как кофемолка зерна, насыпать коричневый кофейный порошок в медную турку, залить холодной водой сожалении и, добавив шепотку горечи, ложку жалости и пару прозрачных, как слеза, капель, и бутылку с этикеткой «Жизнь», поставив на медленный огонь, вопреки правилам, довести до кипения. Чтобы появившаяся пенка страха вытекала из этой кофеварки, обжигая медные бока.

Мария внимательно, не пропуская ни единого слова, слушала историю Смерча в правдивом изложении Леры, которая рассказывала ее тусклым голосом, сначала как-то размеренно, негромко, а потом все более и более живо и эмоционально, и белые холеные руки ее вдруг стали жить своей жизнью – тонкие пальцы с нанизанными на них дорогими кольцами то неспешно потирали колени, то вцеплялись в замок, то медленно сжимались, словно Лера забыла о длинных ногтях. Казалось, Смерчинская держит в себе куда больше, чем говорит, но и то, что она рассказывала, ее юной гостье хватало.

И в отличие от нее Маша сидела неподвижно и прямо, больше всего на свете хотела обнять Дэна, крепко и даже чуть больно, заплакать и сказать ему, что никогда и ни за что она не станет его третьей потерей. Что она всегда будет с ним и будет защищать его. И что ему нельзя винить себя ни в чем, потому что она, Маша, точно знает, что его мама умерла не зря – она защищала своего ребенка. И что в смерти Инны его вины нет – ее жизнь унесла на дно морская стихия, а не его руки. И вообще – это ненормально, это нехорошо так думать о себе! Такие мысли сжигают, как огонь, а себя жечь нельзя, себя надо греть. И она готова обогревать его всю жизнь, ведь она сама – огонь, ее тепла хватит для двоих, ведь не зря Оля говорила об этом!