Помню, когда сам открыл эту кривую настройку — мне она тогда такой казалась, — которой пользовался Кит. В начале 1970-х я приехал в Англию с Линдой Ронстадт. И в Лондоне мы заходим к Киту домой, а там на подставке непонятный «Страт» с пятью струнами. И я говорю: «Что с ним отучилось? Что за фигня?» И он отвечает: «А это моя главная фишка». Что еще за фишка? А он: «Пять струн! Открытый соль мажор на пяти струнах!» Я говорю: «Открытым соль мажор? Погоди-ка, Дон Эверли мне рассказывал про открытый соль мажор. Ты играешь на открытом соль мажоре?» Потому что, когда пацаном осваиваешь гитару, выучиваешь роллинговские песни, чтобы играть в барах, но всегда чувствуешь, что что-то не то, как-то не так ты их играешь, чего-то не хватает. Я до того не имел дела с корневым материалом. Необходимые блюзовые знания у меня отсутствовали. Так что, когда он мне все это выдал, я сказал: «Поэтому они у меня нормально не выходят? Ну-ка покажи мне эту штуку». И из-за нее так много всего становится проще простого. В зять хоть Can’t You Hear Me Knocking. Ты её не сыграешь, если не настроить гитару как надо, звучит по-идиотски. А с настройкой — влегкую. Если понизить первую струну, самую высокую, на один лад, то пятая будет дрожать всю дорогу, и от этого происходит тот самый звенящий звук. Неподражаемый звук, по крайней мере как его играет Кит.

Он ездит по этим двум струнам вверх и вниз, и с ними столько всего можно сделать. Мы в один вечер выходим на сцену с Winos, собираемся играть Before They Make Me Run, и он приготовился делать вступление, бьет по струнам — и вдруг: «Ч-ч-черт, не помню, какой тут нужен!» А потому что у него навалом вступлений, которые все построены на одной и той же группе. Струны си и соль. Или струны си и ре. И он от отчаяния уже: «Чувак, мы какое сейчас играем? Хуева туча вступлений, я сбился». У него их несчетно — бешеный вихрь риффов, вступлений на открытом соль мажоре.

Когда я свел знакомство с Грэмом Парсонсом летом 1968-го, я напоролся на музыкальную жилу, в которой ковыряюсь до сих пор и которая расширила границы всего, что я играл и сочинял. Тогда же моментально завязалась наша дружба, которая, как казалось уже в самые первые наши посиделки, существовала всегда. Для меня, наверное, это оказалось таким воссоединением с давно пропавшим братом, которого у меня никогда не было. Грэм был очень, очень важный для меня человек, и мне его до сих пор не хватает. В том году он вошел в состав Byrds — Mr. Tambourine Man и все такое, но не задолго перед тем они записали свою настоящую классику, Sweetheart of the Rodeo и именно Грэм абсолютно развернул их от карьеры поп-бэнда к кантри-музыке и благодаря этому вывел их в новое измерение. Этот диск, от которого тогда все недоумевали, оказался полигоном будущего кантри-рока, событием исторического масштаба. Они были в туре, на пути в Южную Африку, и я пошел взглянуть на них в Blaises Club. Я ожидал услышать Mr. Tambourine Man. Но это оказалось чем-то таким непохожим, что я пошел с ними знакомиться и встретил Грэма.

«Есть что-нибудь с собой?» — наверное, это первое о чем он меня спросил, может, как-то подипломатичней: «М-м-м, где-нибудь, м-м?..» «Не вопрос, поедем к...» Кажется, мы двинули к Роберту Фрейзеру — потусовать и что-нибудь употребить. Я к тому моменту уже принимал героин. Он тоже не в первый раз о нем слышал. «Дуджи» — так он его называл. Хотя братство наше было музыкальное, нас роднила еще и одна и та же любовь к одному и тому же веществу. Грэму явно нравилось уходить в аут, что на том этапе значило: нам с ним по пути. Плюс он, как и я, тяготел к высококачественном продукции — кокаин у этого Парсонса был лучше, чем у мафии. Паренек с Юга, очень мягкий, очень ровный под кайфом, спокойный. У него было не самое счастливое детство, сплошной испанский мох и Сад добра и зла[113].

У Фрейзера в тот вечер мы заговорили про Южную Африку и Грэм меня спросил: «Что это за отношение — как приехал в Англию, везде его чувствую? Когда говорю, что дальше еду в ЮАР, у всех сразу глаза холодеют». Он и знать не знал ни про апартеид, ни про что. Не выезжал из Штатов ни разу. Так что, когда я ему все объяснил — про апартеид, про санкции, что туда никто ездит, что они не по-человечески относятся к черным братьям, он сказал: «А, точно как в Миссисипи, да?» И сразу же: «Ну что ж, значит, идут на хуй». И уволился в ту же ночь — они уже назавтра должны были вылетать в ЮАР. Поэтому я сказал: можешь оставаться здесь. И мы прожили вместе с Грэмом долгие месяцы, как минимум остаток лета 1968-го, в основном в «Редлендсе». Через день-два мне уже казалось, что я знаю его всю жизнь. Произошло мгновенное узнавание. Чего мы с ним могли б наворотить, если бы только познакомились раньше! Мы просто сидели и трепались одну ночь, а через пять ночей мы так же сидели и не спали, трепались и вспоминали старое, которое было пять ночей назад. И без конца играли музыку. Садились вокруг фоно или с гитарами и чесали по всему кантри-песеннику. Плюс немного блюза и кое-какие идеи от себя. Грэм научил меня кантри — как оно устроено, разницу между бейкерсфилдским стилем и нэшвиллским. Он играл все это на фоно: Мерла Хаггарда Sing Me Hack Home, Джорджа Джонса, Хэнка Уильямса. От Грэма я и перенял фоно и начал писать на нем свои песни. Кое-что из семян, которые он посадил в почву кантри-музыки, по-прежнему со мной — поэтому, кстати, я могу записывать дуэт с Джорджем Джонсом без всякого зазрения совести. Я знаю, что в этой области у меня был учитель что надо. Грэм мне был сердечный друг, и жалко, что так недолго. Редко когда бывает, что можешь есть один хлеб с пацаном, переламывая его на пару и не посраться. Но эта история дальше.

Из музыкантов, знакомых мне лично (хотя Отис Реддинг, которого я не знал, тоже сюда относится), только двое имели подход к музыке как у меня — Грэм Парсонс и Джон Леннон.

А подход такой: в какую бы упаковку бизнес ни хотел тебя впихать, это несущественно — это только выигрышная продажная позиция, прием для облегчения процесса. Тебя запишут в эту категорию или в ту, потому что для них так проще составлять графики и смотреть, кто и как продается. Но Грэм и Джон были музыканты в чистейшем виде. Все, к чему их тянуло — это музыка, они уже были такими, когда пришлось включаться в игру. А когда это происходит, ты либо включаешься по своей воле, либо сопротивляешься. Некоторые даже не понимают, как игра устроена. А Грэм был смелый. У этого парня на счету ни одного хита. Кое-что неплохо продавалось, но на стену повесить нечего — и при этом его влияние сегодня сильно как никогда. По сути дела, не появилось бы Уэйлона Джейнингса, не было бы всего этого «изгойского»[114]движения, если бы ни Грэм Парсонс. Он показал им новый подход — что кантри-музыка больше, чем эта узкая штука, которая нравится всякому бычью. Поломал заведенный порядок в одиночку. Он не был никаким идейным борцом. Он любил кантри-музыку, просто сильно недолюбливал кантри шоу-бнзнес и не считал, что на Нэшвилле свет клином сошелся. Музыка больше, чем все это. Она должна обращаться ко всем.