некоторых пор не узнаю ее и она вызывает во мне отвращение. В особенности с тобой она так смела.

— Мы росли вместе,

— Тем более должна быть сдержаннее, ибо мне кажется, что она была немного в вас влюблена, да и вы в нее.

Мечислав усмехнулся.

— Что это с тобой сегодня, Серафима? Откуда это раздражение?

— Сегодня все на меня обрушилось, чтобы привести в это состояние. С завтраком должна была долго дожидаться, потом пришлось есть и пить одной. Завтрак скверный… Потом смешная записка Адольфины… наконец, ты — холодный, равнодушный, нахмуренный…

— Я не смел приблизиться после выговора, — отвечал Мечислав.

Пани Серафима вскочила со стула, бросила салфетку и вышла, не сказав ни слова. Мечислав наскоро выпил чай и спустился в свою комнату.

Вот так жили молодые супруги. До этого дошли постепенно. Каким образом от ангельской доброты пани Серафима дошла до капризов и ворчания, объяснить трудно. Мечислав всегда был с нею нежен, предупредителен, а никогда почти не обходилось без каких-нибудь упреков. Ее поражали с его стороны множество незаметных оттенков в обращении, которых она терпеть не могла. Так, между прочим, она не допускала ни малейшего намека на медицину, на прошлое, стараясь скрывать это… и краснела, и сердилась, если невольно Мечислав проговаривался. Если ему случалось во время дороги помочь пустить кому-нибудь кровь, она долго не могла этого; простить ему. Он не смел удовлетворить своего любопытства, она: принуждала его играть роль равнодушного путешественника. И он, не привыкший к излишествам, должен был усваивать панские обычаи и баловаться роскошью, которой боялся. Какой-то внутренний голос предостерегал его, что, может быть, ему придется возвратиться к более суровым обычаям, и потому он не хотел приобретать s привычек, которые могли бы быть ему в тягость.

Эта простота вкуса и жизни почти гневила пани Серафиму. Она хотела сделать из него человека гостиных, которым Мечислав не мог и не умел быть. Это было причиной беспрерывных споров о мелочах, кончавшихся обыкновенно нежным примирением, но оставлявших после себя неизгладимые следы.

Мечислав уже после этой двухмесячной борьбы чувствовал изнеможение и скуку, но все еще надеялся на ее прекращение и что Серафима, возвратясь на родину, вернет прежнюю кротость характера и спокойствие.

По-видимому, неудовольствие с обеих сторон было одинаково: вдова находила мужа холодным, иногда педантом и, главное, что по ее мнению было непростительным, — таким обыкновенным. Сюда причисляла она простоту Мечислава, искренность и правдивость. Оба, однако, питали надежду, что сумеют приноровиться друг к другу.

Прибытие Адольфины, когда-то лучшей подруги, тоже было не по душе пани Серафиме, которая начинала подозревать ее в прежней любви к Мечиславу, не совсем еще угасшей. Догадки эти возникли из нескольких слов Люси, а может быть, из неосторожных фраз и обращения самой пани Драминской в последнее время. Серафима начинала ненавидеть Адольфину.

Мысль последней обратиться за медицинской помощью к Мечиславу еще более раздражала ее. Пани Серафима хотела изгладить всякий след медицины, самую память о ней и взять с мужа обещание, чтоб навсегда отрекся от науки. Собиралась она также при первой встрече дать понять Адольфине все неприличие ее поведения.

Недолго она дожидалась, ибо пани Драминская через два часа сама приехала к ней.

Уже из приветствия Адольфина почувствовала перемену в приятельнице и надвигавшуюся бурю… Она, однако, не испугалась этого.

Обменялись несколькими обычными фразами.

— Однако ты хотела что ли побесить меня своей шуточкой? — сказала хозяйка дома, показывая записку, полученную утром. — Ты хочешь лечиться у Мечислава. Но ведь он уже не доктор, он отказался от этой гнусной медицины, и я не позволю ему возвращаться к ней.

— Как? Так вы уже дошли до такой степени, что ты не позволяешь, а он слушается! — сказала, рассмеявшись, Адольфина.

— Ты поймала меня на слове, моя милая, — возразила хозяйка. — Признаюсь тебе, что в случае болезни Орховской я, может быть, и не запретила бы ему написать для нее рецепт, но взяться за лечение пани Адольфины Драминской, о, это для меня небезопасно! Я стара… ты молода и… в детстве вы играли вместе на зеленых лужайках, и я боялась бы воспоминаний.

Адольфина сильно покраснела.

— Дорогая моя Серафима, — сказала она, — я не знала, что ты ревнива!.. Позволяю тебе даже не доверять мне; но пану Мечиславу?..

— Не доверяй никому, и никто тебе не изменит, говорит пословица, — сказала пани Серафима, покачав головой.

Разговор, принявший подобный оборот, не мог продолжаться долго. Обе приятельницы были раздражены и хоть прикрывали улыбками внутреннюю досаду, однако уже сердились друг на друга.

Пани Драминская молча прошлась по гостиной, чувствуя себя оскорбленной, схватила лежавшую на столе мантилью, накинула ее на плечи и собиралась уехать. Хозяйке не хотелось отпустить ее этом расположении духа; сознавая себя виноватой, она схватил"! Адольфину за руку.

— О, не принимай же шутки серьезно! — воскликнула она. — Я совсем не ревнива, а хотела только немного подразнить тебя за твою записку, которая раздосадовала меня. Я сержусь единственно тогда, когда эта медицина отнимает у меня Мечислава… я презираю ее. Вообрази же себе мужа, который возится с трупами, с больными… со всеми людскими гадостями!.. Благодарю!

— Однако же ты любила его именно в то время, когда он больше всего занимался этим… и это не было тебе противно? — возразила Адольфина.

— Да, я люблю его не потому что, но несмотря на это, на говорила в душе, что он должен оставить медицину! — воскликнула пани Серафима.

— Вижу только, что ты диктатор с неограниченной властью, — тихо проговорила пани Драминская, — и не знаешь, как это опасно. В глазах света ты унижаешь избранного тобою человека, отнимая у него волю. Какое ж ты имеешь право на это?

— Мою любовь! — быстро прервала хозяйка.

Адольфина, видя, что вместо успокоения раздражала только больше приятельницу, во второй раз закуталась в мантилью.

— Э, милая моя, — сказала она, — оставим это, зачем нам ссорится. Извини! Что ж мне до этого за дело? Однако поздно, — прибавила она, смотря на часы, — я должна спешить. До свидания.

И она подала руку пани Серафиме.

Последняя сказала без гнева:

— В самом деле, за что же нам сердиться друг на друга.

Адольфина выбежала, раскрасневшись после этого разговора.

"Бедный Мечислав! — подумала она. — Бедный Мечислав! О несчастные сироты! Боже мой! Если так уже через два месяца после свадьбы, то что же будет через два года? Он такой добрый и кроткий, а она? Но как же изменило ее это счастье!"

По возвращении домой она чрезвычайно удивилась, найдя у мужа совершенно незнакомого ей человека. У них шла оживленная беседа. Это было для нее