После обеда Гортензия несколько часов посвящала голосовым упражнениям, а также одеванию и причесыванию. Она не появлялась на людях до четырех-пяти часов, когда уже была наряжена к выходу и готова к тому, чтобы полностью уделять свое внимание Вальморену. Пришедшая из Франции мода была как раз для нее: платья светлых тонов из легких тканей с греческим орнаментом, высокая талия, широкие юбки со складками и непременная кружевная шаль на плечах. Шляпы представляли собой монументальные конструкции из страусиных перьев, лент и тюля, и Гортензия сама занималась внесением изменений в их внешний вид. В полном соответствии с собственной идеей о том, что можно использовать остатки обеда для приготовления других блюд, обновляла она и шляпы: снимала помпоны с одной, чтобы прикрепить их к другой, убирала цветы со второй, чтобы украсить ими первую, и даже красила перья, да так, что они не теряли формы, и в итоге каждый день щеголяла в новой шляпе.

Однажды субботней ночью, когда они уже недели две прожили в городе, Гортензия, возвращаясь из театра в карете, спросила у мужа о дочке Тете.

— А где эта маленькая мулатка, дорогой? Я не видела ее с тех пор, как мы сюда приехали, да и Морис все время о ней спрашивает, — невинным тоном задала она свой вопрос.

— Ты имеешь в виду Розетту? — произнес Вальморен, заикаясь и ослабляя узел галстука.

— Ее так зовут? Ей, должно быть, столько же лет, что и Морису, верно?

— Ей будет семь. Она довольно высокая. Не думал, что ты о ней вспомнишь, ведь видела ты ее только раз, — ответил Вальморен.

— Она очень мило выглядела, когда танцевала с Морисом. По возрасту ей уже нора работать. Мы можем получить за нее хорошие деньги, — высказалась Гортензия, поглаживая мужа по подбородку.

— В мои планы не входит продавать ее, Гортензия.

— Но у меня уже есть на нее покупатель! Моей сестре Оливии она очень понравилась на том празднике, и сестра хотела бы подарить девочку своей дочке, когда ей исполнится пятнадцать, через пару месяцев. Неужели я должна отказать сестре?

— Розетта не продается, — повторил он.

— Надеюсь, тебе не придется жалеть об этом, Тулуз. От этой соплячки нам нет никакой пользы, а проблемы из-за нее получить мы можем.

— Я больше не желаю это обсуждать! — воскликнул муж.

— Пожалуйста, не кричи на меня… — прошептала Гортензия, обхватив круглый живот затянутыми в перчатки ручками и чуть не плача.

— Извини меня, Гортензия. Как же жарко в карете! Мы примем решение позже, дорогая, спешить незачем.

Она поняла, что совершила промах. Ей нужно было действовать, как ее мать и сестры, которые дергали за ниточки, но в тени, умно, не открываясь перед своими мужьями и заставляя их поверить в то, что они сами принимают решения. Брак — это как идти по хрупкой яичной скорлупе: двигаться приходится очень и очень осторожно.

Когда живот ее стал слишком заметен и она была вынуждена оставаться дома — ни одна дама не показывалась в обществе с наглядным свидетельством того, что она вступала в плотскую связь, — Гортензия заняла позицию: полулежа в кровати, она вязала, как тарантул. Не двигаясь с места, она в точности знала обо всем, что происходило в ее владениях: светские сплетни, местные новости, секреты своих подруг и каждый шаг несчастного Мориса. Только Санчо удавалось избегать ее всевидящего взгляда: он был таким неорганизованным и непредсказуемым, что уследить за ним было невозможно. Гортензия родила на Рождество, в доме, битком набитом женщинами семейства Гизо, а роды у нее принимал лучший врач Нового Орлеана. Тете и другим слугам рук не хватало, чтобы обслуживать гостей. Несмотря на зиму, было душно, и пришлось отрядить двух рабов приводить в движение вентиляторы в гостиной и комнате хозяйки.

Гортензия была уже не первой молодости, и доктор предупредил, что возможны осложнения, но меньше чем за четыре часа родилась девочка — такая же рыженькая, как и все Гизо. Тулуз Вальморен, коленопреклоненный возле постели супруги, объявил, что малютка будет зваться Марией-Гортензией, как и положено перворожденной дочери, и все в умилении захлопали в ладоши, кроме Гортензии, которая разрыдалась от ярости, потому что ждала мальчика, который оспорит у Мориса наследство.

Кормилицу поселили в мансарде, а Тете была вышвырнута в маленькую клетушку во дворе, которую она разделила с двумя другими рабынями. По мнению Гортензии, эту меру следовало применить намного раньше, чтобы отбить у Мориса дурную привычку забираться в кровать к рабыне.

Маленькая Мария-Гортензия отвергала сосок так решительно, что врач посоветовал заменить кормилицу, пока ребенок не погиб от истощения. Этот совет совпал по времени с крестинами, отмеченными обедом из шедевров кулинарного репертуара Целестины: молочным поросенком с черешнями, утками в маринаде, морепродуктами с пряностями, несколькими видами гумбо, черепашьим панцирем, фаршированным устрицами, кондитерскими изделиями французской кухни и многоэтажным тортом, увенчанным фарфоровой колыбелькой. В соответствии с обычаем крестная мать должна была быть из семьи матери ребенка, и в данном случае ею должна была стать одна из сестер, а крестный отец — из семьи отца. Но Гортензия не желала, чтобы такой рассеянный человек, как Санчо, единственный родственник ее мужа, был моральным охранителем ее дочери, и чести этой был удостоен один из ее братьев. В тот день каждый гость получил подарок — наполненную засахаренным миндалем серебряную шкатулочку с именем девочки, а рабам было выдано по нескольку мелких монет. Пока гости уплетали за обе щеки, крещеная малышка ревела от голода, отвергнув и вторую кормилицу. Третья тоже не продержалась больше двух дней.

Тете пыталась не обращать внимания на отчаянный плач ребенка, но сердце ее не выдержало, воли не хватило, и она явилась к Вальморену с рассказом о том, что когда-то тетушка Роза столкнулась с подобным случаем в Сен-Лазаре и вышла из положения при помощи козьего молока. Пока искали козу, она поставила на огонь рис, хорошенько его разварила, добавила туда шепотку соли и ложечку сахара, процедила и дала девочке отвар. Через четыре часа она приготовила похожую кашу, но на этот раз овсяную; и вот так, каша за кашей, да с молоком козы, которую она доила во дворе, спасла малышку, «Порой эти негритянки знают больше, чем кто бы то ни было» — таков был комментарий удивленного доктора. Тогда Гортензия решила, что Тете должна вернуться в мансарду, чтобы ходить за ее дочкой весь день. Поскольку в свет хозяйка все еще не выезжала, Тете не приходилось ждать петухов, чтобы пойти спать, малютка же по ночам не беспокоила, и наконец она смогла отдохнуть.

Хозяйка, обложенная собачками, провела в постели почти три месяца — перед горящим камином и с открытыми гардинами, чтобы впустить зимнее солнце, развеивая свою скуку женскими визитами и поедая сладости. Никогда еще она так не ценила Целестину. Когда же она наконец положила конец своему длительному отдыху — по настоянию матери и своих сестер, обеспокоенных этой ленью одалиски, — то обнаружилось, что на ней не сходится ни одно платье, и ей пришлось носить те, что были в ходу во время беременности, подвергнув их необходимым изменениям, чтобы они сошли за новые наряды. Гортензия вынырнула из своей прострации с новыми претензиями, вознамерившись насладиться всеми городскими удовольствиями, пока сезон не закончился и не пришло время ехать на плантацию. В сопровождении мужа или подруг она отправлялась на долгие неспешные прогулки по широкой дамбе, по праву называемой самой длинной дорогой в мире, — бульвару, изобилующему очаровательными уголками. Там всегда можно встретить прогулочные коляски, барышень под надзором дуэний, совершающих променад верхом молодых людей, которые искоса поглядывали на барышень, а также всякую шантрапу, невидимую взгляду Гортензии. Иногда вперед она высылала пару рабов, которые несли ее собачек и корзину с полдником, а сама медленно шла сзади, сопровождаемая Тете с Марией-Гортензией на руках.