обрубила корни, чтобы ты мог взлететь, пришло твое время сделать то же самое». Я в недоумении – сомневаясь, она ли это вообще.

Вот так… между прочим… на листке. Ее нерушимое правило – не доверять важное бумаге или телефону. И опять – она никогда ничего не делала, предварительно тщательно не продумав детали. Просит ли она освободиться от нее и взлететь, освободить ее и дать ей свободу. В конце концов, решил, что подразумевается и то и другое.

Она непрерывно воевала за мою независимость. Почему-то ей это было важнее, чем мне. В моем понимании, ее усилия были излишни. Она не оказывает влияния, а у меня нет потребности в нем. Я мог, конечно, принимать решения, не конфликтующие с ее мнением, но только потому, что это было мое мнение, и нет ничего предосудительного в том, что наши мнения совпадают.

Пишет ли она о моей эмоциональной привязанности к ней? Что в этом предосудительного и зачем это надо менять?

«Корни и крылья» имеют для меня особое значение, и она это знает.

ПРОЩАНИЕ

О чем она? О моей эмоциональной привязанности к ней? Что в этом предосудительного и зачем это надо менять?

Что-то произошло или все еще происходит. Продолжаю искать. Где-то должна быть подсказка. Ничего. Даже обычное «не торопись» не нахожу. Смиряюсь и прекращаю поиски. Доживем до завтра – тогда и пообщаемся.

Ах да, пятница. Отправляюсь к шкафу за чистым бельем. Сверху достаю ароматную отглаженную пачку. Она цепляется за полку над ней. Что-то лишнее в стопке. Начинаю аккуратно перекладывать белье на стол. В самом низу последний пакет аккуратно прикрывает коробку. Незнакомую. Разглядываю, пытаясь найти какие-нибудь пометки. Ничего. Похоже, имею все права открыть. Только страх, что раскроется тайна ее исчезновений или что-то еще, не желаемое быть раскрытым, сдерживает меня. Что бы это ни было, она не пытается это скрыть.

Приоткрываю ящичек. В нем, тесно прижавшись друг к другу, лежат конверты и мне не надо заглядывать в них, чтобы понять, что прячется под их запятнанными одеяниями.

Оставляю свидетельства своего неожиданного открытия лежать в аккуратном беспорядке. Выхожу в нервный колючий ветер, с раздражением хлыстающий по лицу острыми свирепыми пригоршнями песка и грязи. Глупые деревья под гривами сухих ветвей обступили меня, неугомонно, надоедливо колыхаются грязно-перезрелыми листьями, которым давно пришла пора умереть, а они, упрямые, держатся за свои истоки, воспользовавшись самой весенней осенью, которую я только могу припомнить.

Такой осень виделась день или два назад. Теперь под суровые звуки густого рокота, мятущегося гула картина менялась. Обшарпанные стены домов обнажили свои голые изуродованные тела сквозь кожу растресканной, местами осыпавшейся штукатурки и облезлой побелки. Лохматые иссиня-темно-серые, то ли рваные облака, то ли осиновые рощи распарывают свои сумрачные животы антеннами крыш, нелепо насаженных на обрывающиеся в небо стены.

Это не сам шторм страшит своей сокрушительной силой, готовый разрушить не только город, но и историю, на которой тот взращен, а беда, которую он предвещает. Какова она сама, если так выглядят ее вестовые?

«Это всего лишь письма. Существует по меньшей мере две дюжины разумных и безобидных объяснений того, как письма оказались в нашем бельевом шкафу» – безуспешно пытаюсь убедить себя. Звучит настолько неубедительно, что даже не пытаюсь возражать.

Почему Алёна отдала письма маме? А если не отдавала, то как они оказались погребенными под стопкой белья? Зачем мама мне их подбросили!? Почему именно сегодня!? Происходящее, каким бы оно ни было, всегда находило в моих мозгах объяснение, не важно, продуманное и обоснованное или случайно подвернувшееся под руку. Открытия того дня были не просто необъясняемы, они были противоестественны.

Я сделал несколько глубоких вдохов и осмотрелся. Надо все забыть, а потом свежими силами для начала хотя бы понять загадку прежде, чем пытаться ее разгадывать.

Против ожидания, ураган теряет свою отвратность и превращается в кариатиду, удерживающую и защищающую меня от вероломства собственного разума, растерявшегося найти хоть какое-то объяснение происходящему.

Шквал за̀верти перемешал улицы и здания, преобразив Землю в громадный перевернутый корабль, разрезающий фальшкилем крыш домов беснующееся море темных облаков, распростертое глубоко внизу надо мной.

Мир кажется последовательным и целостным зеркальным отражением моих внутренних катакомб – или же это всего лишь видения выплескиваются из мыслей моих и отравляют мир ядом отчаяния и бессилия. Уверенность в Алёне начинает отступать, а может, она и существовала только в моем слепом желании верить в ее неразрушимую и иллюзорную веру в нас. Веру, которую сначала она сама ожесточенно, а позже размеренно с моей помощью строила, чтобы убедить себя или обвести меня вокруг своей надежды.

Когда мысли безнадежно теряют связь с их пониманием и становятся так сложны, что, неуловимые, выскальзывают из моего же осмысления и, довольные своей неуловимостью, еще более усложняются, пока остатки разумения окончательно и бесследно не выветрятся.

Это не я – это мир теряет не только справедливость, но и разум.

***

– Догадайся, что я нашел.

Алёна молчит, грустно смотрит – без сомнений знает, о чем это я.

– Ты и сейчас не хочешь говорить об этом? – продолжаю я.

Молчание.

– Не буду настаивать. Но тогда я должен спросить ее, раз уж она тоже вовлечена в этот секрет. Я не могу положить их назад и притвориться, что ничего не произошло, – говорю я.

Молчание.

– Она выложила их передо мной так, чтобы я не мог при всем желании пройти мимо. Я точно знаю, что не должен был их находить, но так уж вышло. Случилось не по моей воле. Пожалуйста, помоги мне. Ты самая умная и самая добрая. Мне нужна твоя помощь, – умоляю ее.

– Мы не можем быть вместе, – не подготовившись и не подготовив меня, вырвала Алёна из себя, отвела глаза.

Ее плечи опустились, и она беспомощно сползла на стул. Я присел рядом и взял ее ладонь. Ее рука потеряла упругость и ватно следует за моей без сопротивления. Я пытаюсь обнять ее и возвратить назад из бессознания и бессмыслия, в которые она провалилась. Это была не Алёна, а опустошенная безвольная кукла, заблудившаяся на перепутье между безжизненностью и бесчувственностью.

– Что с тобой? Все же нормально. Прости меня. Забудь про эти дурацкие письма. Давай сожжем их прямо сейчас, и я клянусь никогда не стану их упоминать. Нет, вырежу из памяти, будто бы их никогда и не было и тогда даже не о чем будет упоминать.

– Она будет очень расстроена, если мы сожжем их.

– Она? Причем тут она? Какое она