— Неземная моя, пей! — приказывает Оливия, и я вижу у своих губ серебряный бокал, доверху наполненный густой рубиново-черной жидкостью. Аромат просто как от парфюмерной лавки.

— Пей до дна! — приказывает Оливия. — За обе наши вселенные!

Я осушаю бокал и понимаю, что не могу сделать вдох. Оливия бодро бьет меня по спине, я вновь дышу, и передо мной уже стоит миска оливье плюс отличный кусок жареной телятины.

— Ешь, чужестранка, а то опозоримся перед всеми вселенными, что в замке Монтессори плохо кормят.

— Не опозоримся, — чавкаю я. Святая Мензурка, как же вкусно!

— Давай по второй, — наливает мне Оливия, и я слышу голос герцога.

— Дочь моя, я запрещаю вам пить крепкое вино в таких количествах. У меня рыцари так не пьют. Люции можно, она нездешняя, но вы, дочь моя…

— Я за компанию, — быстро говорит Оливия. — Вдруг я выйду замуж за пьяницу? Надо же будет разделять интересы мужа!

Тут что-то говорит моя сестра (она несколько двоится, ведь по второму бокалу мы выпили-таки), а герцог совершенно не по-герцогски хохочет. Из какого сорта винограда делают этого «Черного ры…»

— Ры… — икаю я.

— Точно! — поднимает указательный палец Оливия. — Рыба сейчас будет. Форель на… На чем-то там. Под рыбу надо обязательно выпить. Люци, третий бокал давай за дружбу!

— Жбждрждр, — соглашаюсь я, выпиваю третий бокал и засыпаю. Оливия предусмотрительно убирает оливье с пути моего лица, поэтому я засыпаю в миске с пикулями. Уютненько, между прочим.

Я проснулась в постели, где простыни нежно пахли лавандой. Запах отменный, но я его терпеть не могу, сразу принимаюсь чихать. Вот и в этот раз…

— Будь здорова, девочка моя.

Я открываю глаза и вижу, что напротив моей кровати сидит Сюзанна. Моя здешняя мать. Знает ли она о том, что это меня ей пришлось оставить в корзинке на пороге трактира «Рог и Единорог»? Я вижу, какие заплаканные у нее глаза, и все понимаю.

— Здравствуйте, Сюзанна, а который теперь час? Апчхи!

— Десять утра. Ты проспала два дня, доченька… Ты ведь позволишь так называть себя мне, твоей преступной матери, бросившей тебя на произвол судьбы?!

— Ну, конечно, Сю… мама. Ну, только не надо плакать. Так получилось. Я же знаю местные неписаные законы: девушку, забеременевшую вне брака, до смерти забивают камнями. Кто бы тогда стал экономиссой Кастелло ди ла Перла и радовал нас чудесным желе из черной смородины? Или козьим сыром с пряностями? Я не обижаюсь и не сержусь. Одно мне только непонятно: почему Фигаро, мой отец, не женился тогда на тебе? Он же, наверное, любил тебя?

— И сейчас любит, — вздохнула Сюзанна. — Но в то время он был не свободен. Именно его жена была тогда экономиссой замка. А разводы в Старой Литании запрещены под страхом смертной казни. Его жена умерла от горячки, но перед тем прошло десять долгих лет, источивших мое сердце страданиями и думами о тебе.

— А что вам мешает пожениться сейчас?

— К чему? И потом, ты думаешь, я простила ему то, что он не был со мной в часовне, где я разрешилась от бремени? Он ни разу не спрашивал о тебе! И, оставшись вдовцом, он не делал мне никаких предложений! Его сердце очерствело за все эти годы. Но я… Видит Святая Мензурка, я так счастлива, что ты есть и ты — моя дочь.

Мы обнялись, и меня словно опалило жаром великой жизненной энергии. Мы смотрели друг другу в глаза и плакали — одинаково, простыми солеными слезами…

— Мама, — как странно произносить сейчас это слово. — Моя сестра хочет, чтобы я вернулась на свою родину… Но я не хочу этого. Во всяком случае, не сейчас. Я не хочу оставлять тебя, Оливию — на этой Планете никого ближе вас я не имею. И потом, кругом столько загадок!

— Каких загадок, милая?

— Ну хотя бы картина в галерее. На ней изображены герцог, маленькая светловолосая девочка и какой-то мужчина в черном плаще. Девочка — это ведь Оливия, да?

— Да, — кивнула Сюзанна. — Когда писали эту картину, заболевание Оливии еще не проявилось…

— А мужчина в черном? Кто он?

— Этого я не знаю. Да и никто, наверное, кроме герцога. И на картине его изобразил сам экселенс, а не художник. Герцог ведь прекрасно рисует, он талантлив во всем…

— Кроме способности любить, — прошептала я.

— Ну что ты… Когда-то у герцога было горячее и любящее сердце. Он обожал свою жену. Но когда она умерла, скорбь убила все другие чувства. Он словно заморозил в себе все человеческое и стал только поэтом. А поэты видят все иначе, чем обычные люди. И живут по-другому, и чувствуют. Мне одно время думалось, что тот черный человек — колдун, похитивший сердце экселенса, но со временем я поняла, что герцог сам сделал себя холодным, как могильный камень. Мне очень жаль его. Ведь на самом деле калека не Оливия, а он — герцог Альбино. Мне кажется, он это понимает.

— Поэтому нигде нет портретов покойной герцогини — чтобы ему не гореть от стыда перед памятью любимой женщины? Да?

— Да. Все портреты герцогини Анджелы сняли и спрятали после ее смерти. Но у меня есть медальон с ее изображением. Я хочу отдать его Оливии, когда ей исполнится шестнадцать. А ты знаешь, что родилась с Оливией в один день — 5 февруария?

— Нет…

— В тот день мне удалось незаметно уехать только потому, что все старшие служанки были у постели герцогини Анджелы, вызвали также всех окрестных повитух. Роды были очень тяжелыми, герцогиня потеряла много крови… Я узнала это позже, когда незаметно вернулась и услышала от домоправительницы приказ всем надеть траур.

— Но как ты сама выдержала роды — зимой, в промерзшей каменной часовне?

— Ты помогла мне. — Сюзанна взяла мою руку и поцеловала. Я проделала то же самое с ее рукой. — Ты вообще была удивительным младенцем. Моего живота никто не замечал, Фигаро знал, но мы не разговаривали с ним об этом. Вынашивая тебя, я не испытывала никаких неудобств, разве что снились мне удивительные сны, красивые, добрые, яркие… Когда в часовне у меня отошли воды, я стала просить не Исцелителя, не святую юстицию, а тебя — о том, чтобы роды прошли легко, чтобы ты родилась здоровой и крепкой, потому что твоя судьба будет нелегкой и полной испытаний. Я почти и не почувствовала родовых мук — ты выскочила из моего чрева, как спелая горошинка из стручка. И сразу закричала так звонко, что в часовне стены загудели… Я скорее обтерла и запеленала тебя, надеясь, что никто не хватится краденых пеленок и одеяльца. Какая ты была красавица, не передать словами! Твое розовое личико словно светилось, а в широко распахнутых глазах сияла любовь! Я разревелась — ведь я должна была оставить тебя, подкинуть и вернуться в замок, и не сметь даже спрашивать о тебе… И тогда ты улыбнулась мне, эту улыбку я никогда не забуду…