же внимательно слушали арии из опер, песни, романсы, но еще более чутко, нервно вслушивались в отрывки из «Надежды Светловой» — это было для них свое, сегодня пережитое, и они, перебинтованные, перевязанные, не аплодировали, не кричали «браво», они шептали «спасибо… еще…» и старались не плакать…

А мы… мы уходили расстроенными, растроганными.

Осенью 1944 года меня опять вызвали в Москву. Комитет по делам искусств и Управление культуры Моссовета предложили мне организовать в Москве новый театр музыкальной комедии. И делать это надо было срочно: перестроить на ходу театр миниатюр в театр оперетты, немедленно начать набирать труппу, хор, балет, оркестр.

Создавать театр — вообще дело трудное, а на ходу перестраивать его почти немыслимо. И я это вскоре почувствовал.

Если уж создавать в Москве второй театр оперетты, то это должен быть театр не условных, от «оперетки» идущих типов, положений, сюжетов; надо создавать реалистический театр советской музыкальной комедии. Комедии, которая по сравнению с комедией в драматическом театре будет несколько облегченной, но только несколько, комедии веселой, но и умной, комедии из жизни сегодняшних людей. И чтобы музыка была опереточной, и веселой и лирической, и печальной и героической, и ни в коем случае не якобы современной аритмичной, и не безмелодийной, не орущей, не превращающей оркестр в сумасшедший дом…

И вот такая оперетта нашлась. Композитор Иосиф Наумович Ковнер и поэт-драматург, энтузиаст советской оперетты Николай Альфредович Адуев, услыхав, что мне поручено строить такой театр, о каком и они оба мечтали, предложили свое умение и понимание и свою оперетту «Бронзовый бюст». Несмотря на огромные длинноты, на обилие побочных тем и сцен, комедия эта была именно тем, что я искал для открытия нового театра.

Вопреки опасениям и труппа подобралась хорошая. Был у нас прекрасный баритон, которого мы откопали в Карелии, веселый и талантливый Николай Рубан.

Хор мы с большим трудом подобрали в музыкальных школах. Пела эта молодежь хорошо, но о сцене понятия не имела. И это еще полбеды, приходилось в репетиционные часы отпускать их на занятия!

С простаком нашим, молодым и неопытным парнем с хорошим голосом, произошел такой анекдот: за месяц до выпуска спектакля пришли к нам работники Управления посмотреть, как идут репетиции, и, увидев, что по сцене бродит застенчивый парень и робко подает реплики, с удивлением и раздражением спросили меня:

— Вот этого актера вы будете показывать в Москве? На открытии театра? Это немыслимо!

А на премьере они же спрашивали меня:

— Где вы такого простачка обаятельного откопали?

А его, беднягу, несколько месяцев учили, мучили, жучили все, весь театр: актеры, режиссеры, автор, композитор, концертмейстер, хормейстер, балетмейстер, осветители, декораторы, монтеры, суфлеры! И вымучили и выучили!

Потом он играл в Театре юного зрителя, а ныне как поэт в содружестве с Н. Добронравовым (на раннем этапе), композитором А. Пахмутовой пишет популярные песни. Рад за него. Это Сергей Тимофеевич Гребенников.

Оркестр Театра миниатюр надо было пополнить, кое-кого заменить. И опять задача: где взять музыкантов в эти дни, когда каждый человек, особенно мужчина, был мобилизован, или забронирован, или прикомандирован!.. Но и с этим справился молодой дирижер-энтузиаст Яков Борисович Кирснер.

Как будто все? Нет, самое страшное было впереди! Пьеса Адуева оказалась угрожающе толстой, а Адуев — невероятно несговорчивым. Он материнской любовью любил каждое слово своей пьесы и даже после небольшой купюры смотрел на меня как на детоубийцу. И все-таки пьеса мало-помалу худела, но худел и я…

Дорогие читатели, вам, вероятно, часто встречалось в газетах: «Такой-то театр работает с таким-то автором над такой-то пьесой». И вам представлялась умилительная картина: два талантливых, умных и корректных художника, автор и режиссер, сидят за столом под розовым абажуром за рюмкой… нет, за стаканом чаю, перелистывают рукопись и говорят друг другу:

— Дорогой Иван Иванович, не находите ли вы, что вот этот диалог несколько, вы меня извините, менее удачен в отношении лексики, чем остальная ваша превосходно задуманная и талантливо осуществленная пьеса, я бы даже сказал — шедевр?.. Я надеюсь, вы не обиделись на мою, может быть, не совсем правильную и не совсем точно выраженную мысль?

— Нет-нет, многоуважаемый Петр Петрович! Ваша опытность и ваш талант заставляют меня a priori согласиться с каждым вашим замечанием, и я завтра же принесу вам новый, согласно вашим указаниям сделанный вариант. Привет вашей уважаемой супруге. До завтра!

Конечно, такие разговоры бывают, но… редко. И это хорошо, что редко. Чаще разговор, вернее, спор протекает в другом темпе и в ином ритме. И слова говорят другие! Жаркие, страстные, убедительные, а когда таковых не хватает, говорят слова и не совсем парламентские…

— Какого черта у вас в пьесе комсомолец разговаривает, как дореволюционный паркетный шаркун?!

— А вам бы хотелось, чтобы он говорил, как сегодняшний стиляга? Вульгарно рассуждаете!

— Вздор говорите! Писать, конечно, надо на литературном языке, а у вас язык архаичный!

— Ах, вы меня учить будете, как писать?! Прощайте!

— Прощайте!.. Погодите.

— Что такое?

— Садитесь.

— Сел. Дальше что?

— Дальше? Давайте работать.

Как говорил Остап Бендер, заседание продолжается…

Вот так или приблизительно так разговаривали и мы с Адуевым. Ссорились, мирились, расходились, работали.

Более пятидесяти лет, как наш театр оперетты стал государственным. Много было проделано опытов, много было шагов вперед и назад, были и поражения, были и большие удачи. Я описал только те, в которых участвовал. Путь, по которому эти театры идут сейчас, мне кажется правильным, и слова А. В. Луначарского, написанные им о театре оперетты в 1928 году: «…оперетта сделала несколько интересных шагов… в какую-то совершенно новую сторону», — эти слова и сегодня могут явиться оценкой работы театра оперетты.

Для меня «Бронзовый бюст» был последней работой в этом жанре. И он стал третьей творческой встречей с прекрасной, самобытной, но не опереточной актрисой Марией Мироновой. Первая встреча — она играла «горничную на пуантах» в «Людовике …надцатом», вторая — в Театре миниатюр, где она блистала, и третья — в «Бронзовом бюсте». Не знаю, как за первые две, но за третью она меня кляла и ненавидела, и, конечно, я был виноват: впрячь Машу Миронову в «голубую» роль наивной инженю с пением — было большой ошибкой. Не Мироновой это дело!

Маша Миронова… Мария Владимировна Миронова… В 1927—1928 годах среди театральной публики пошел слушок, потом говорок и, наконец, громкое общее признание: Миронова создала яркий сатирический образ барышни у телефона — Капы-мещанки.

И с тех пор, по праву заняв одно из самых первых мест среди сатирических актрис, Мария Владимировна создала целую галерею портретов… как бы помягче сказать… портретов подлых баб. И это еще мягко, ибо Миронова — беспощадный враг… Злая