дали договорить, такой радостный шум поднялся в зале: все понимали, что впервые в мире государство отметило артиста эстрады высшим артистическим званием и что получил его ярчайший представитель советского эстрадного искусства.

Кажется, все достигнуто и можно бы поуспокоиться, почить на лаврах! Ведь его фамилия исчезла с афиш, он не появляется на эстраде. Что ж, он ушел на отдых? Козла забивает? Не-ет! Ведь это Утесов! Он не выступал на эстраде, он выключил тот микрорайон головной корки, который заведовал пением и дирижированием, но сейчас же включился участок, который делал человека новеллистом, поэтом! Свои новеллы и стихи он иногда печатал, а иногда читал сам для «своей публики». А на разных «открытиях» и «закрытиях» он говорил вступительные слова молодежи, приходящей на эстраду, и заключительные слова «маститым», уходящим с эстрады.

В стихах ли, в прозе ли — это всегда по-утесовски весело и остроумно. Хотите пример? Пожалуйста! На творческом вечере артистки Театра сатиры Пельтцер он сказал Татьяне Ивановне несколько очень теплых слов и закончил их так: «Я опустился бы перед вами на колени, если бы… если бы был уверен, что смогу подняться…»

И поднялся еще на одну ступень творчества: написал чудесную книгу «Спасибо, сердце!».

* * *

А вот в ком пропал блестящий, своеобразный конферансье — это в Аркадии Райкине. Помню, в первый его приезд в Москву он вел программу в «Эрмитаже» и впервые показывал свои пародии: прочитал начало стихотворения про Мишку, потом оборвал себя и стал изображать, как бы этот рассказ читали разные люди. Это были тонкие, остроумные, сдержанные карикатуры. Слушал я их с удовольствием, но… не мог освободиться от чувства досады: жаль было, что он не рассказал нам до конца в своей мягкой, нежной манере про жизнь этого обаятельного Мишки… На сцене был не просто человек, умеющий имитировать, читать на голоса, преображаться, смешить, не просто талантливый человек, а талантливый, образованный, профессиональный актер. А ведь как часто мы видим на эстраде людей случайных, что-то умеющих делать, но с низеньким-низеньким артистическим потолком и узеньким диапазоном!

А дальше? Я часто видел Аркадия Райкина на сцене и никогда не мог точно проанализировать для себя его творчество. Что в нем привлекает и увлекает? Конечно, прежде всего — дарование. Но попробуйте проанализировать все творчество Райкина, все его стороны!

Я видел много его блестящих пародий, потом одни позабылись, другие смешались в голове, но одна запомнилась навсегда: старый швейцар. Его одышка запомнилась! Один штрих, одна черта, но определяющая характер, душу и профессию швейцара, — одышка, результат работы на лестнице: духота, сквозняки, простуды, астма — жизнь прошла на лестнице!

Райкин никогда не показывает имитаций, он не просто «играет похоже», как многие другие, у него всегда пародия, освещенная мыслью, злой шарж, и только иногда, для «перебивки», что ли, рисует он мягкие, «сострадальные» портреты, такие, как швейцар.

Я уверен, в своих портретных шаржах Райкин мог бы обойтись без аксессуаров; носы, бороды, усы — все это у него для того, чтобы избежать пояснительного текста (сейчас, мол, будет профессор, или хулиган, или стиляга) и сразу говорить от имени своих персонажей.

У Аркадия Исааковича есть уже последователи и «заочные ученики», но есть и просто подражатели, более или менее способные штукари, у которых носы — самоцель, с носом смешнее! И вот носы сменяют носы различных форм, калибров, цветов, носы с усами и без усов, носы с насморками, но носы сами по себе, без того райкинского, что рисует не характерность носа, а душу носообладателя.

В вот что еще определяет успех Райкина — огромное сценическое обаяние. А что такое обаяние? Приветливость? Да, но не только. Красота? Нет, обаятельным может быть и урод. И мне приходит на ум мысль Достоевского, который говорил об Алеше Карамазове, что дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно. Вот этой особенной любовью вы проникаетесь с первого появления Райкина на сцене, и она не покидает вас до конца спектакля!

В опере артист может быть длинным, коротеньким, толстым, худым, симпатичным или отталкивающим — все это не имеет большого значения, ибо любовь публики к певцу определяется главным образом его голосом. В драме и внешность и обаяние уже имеют большое значение. А на эстраде сценическое обаяние играет решающую роль: без него путь самого талантливого артиста эстрады к сердцам зрителей труден и тернист.

Но, несмотря на все эти сценические данные, труден путь Райкина в искусстве. Каждое утро на репетиции и каждый вечер в течение всего спектакля он на сцене. Но, к сожалению, не как конферансье!.. Конечно, к сожалению — для тех эгоистов, которым дорог этот вид искусства. Хотя ведь у Райкина нет конферансье, он сам ведет программу; так, может быть, он все-таки конферансье? И да и нет! Он не хочет (а не не может!) быть остроумным, смешным между номерами. Очевидно, потому, что смешны сами номера и надо же передохнуть зрителям; но ведь и нельзя снижать настроение, нельзя ни на минуту создавать будничную атмосферу: спектакль должен быть праздником все время; значит, и Райкин должен быть радостным все сто двадцать — сто пятьдесят минут спектакля! Вот тут-то и сказывается неподражаемая особенность Райкина как конферансье — он не смешит, не острит, он излучает радостность, ласковую веселость. Вот он закончил пьеску или монолог. Аплодисменты. Поклоны? Нет, он стоит и улыбается. Что в этой улыбке? Скромность и озорство! Озорство и смущение! Смущение: «Вот что я натворил!» Озорство: «Хотите, натворю еще?» И публика хочет! Ибо в эти минуты злой насмешник Райкин удивительно добр!

* * *

Тысяча девятьсот двадцать шестой, восьмой… или девятый годы. Москва. Колонный зал. На эстраде конферансье (фрак!). Приветственное слово, сдержанная шутка, и концерт начинается. Один из лучших скрипачей столицы играет Крейслера, Сарасате, Рахманинова. Это будущая мировая знаменитость, красивый, лощеный юноша (фрак).

Затем зал улыбается новой, на сей раз политической шутке конферансье, и на сцене — первая солистка Большого театра, конечно, в вечернем туалете. Она несколько застенчиво исполняет песню Дунаевского или Блантера (одну!) и, преодолев это препятствие, легко, пленительно, виртуозно поет классику — Чайковского, Пуччини, Верди.

Конферансье легко перебрасывает мостик к следующему номеру: это па-де-де из классического балета «Дон-Кихот» в исполнении любимейшей пары первейших танцоров прославленного русского театра.

После них конферансье создает в зале почти благоговейное настроение — сейчас появится артист, чье имя уже сегодня принадлежит истории искусства… И действительно: львиная голова, огромное мастерство, обаяние. Фрак. Классические монологи звучат мощно, успех огромный… Он уже ушел, аплодисменты стихли, но зал как