когда я встала прямо перед ним. Глаза у него покраснели от слез.

– Привет, – поздоровалась я.

– Привет, – ответил он.

– Мы можем поговорить? – спросила я. – Где-нибудь в другом месте?

Мы вышли из особняка через боковую дверь, молча пересекли луг, а затем направились в лес. Начал накрапывать легкий дождик, в лесу пахло суглинком и мхом. Ботинки проваливались во влажную землю. На деревьях щебетали скворцы, по листьям барабанил дождь. Мы шли до тех пор, пока особняк не скрылся из виду. Я затормозила.

– Себастьян, – начала я. – Мне жаль.

Он остановился в нескольких шагах впереди меня и несколько секунд просто стоял, повернувшись ко мне спиной.

– Ты дала мне надежду, – сказал наконец Себастьян.

– Я не знала, как мне быть, – ответила я. – А потом стало страшно.

Он повернулся ко мне, в его глазах стояли слезы.

– Что ты хочешь от меня услышать? – спросил Себастьян. – Хочешь, чтобы я простил тебя?

– Даже тогда у меня не получилось бы спасти его. Я могла только помочь ему уйти раньше, но не сделала этого. Мне жаль.

Он покачал головой.

– Ты злишься, – проговорила я. – И имеешь на это полное право.

– Я не знаю, что чувствую, – ответил он. – Да, я сержусь, но не могу точно сказать, на что. Думаю, меня злит все, что произошло, но в основном мне грустно.

Себастьян помолчал.

– Неужели ты больше ничего не можешь сделать? – спросил он. – Не знаю, может… с помощью магии?

– Магия – это… нечто другое, – ответила я. – Возможно, она во мне и есть, но это так не работает.

– А ты не можешь найти кого-нибудь, кто…

Себастьян оборвал себя на полуслове и тихонько выругался. Потом он кивнул, устремив невидящий взгляд куда-то вдаль. Засунув руки в карманы, Себастьян сел на пень упавшего дерева.

– Получается, это конец, – сказал он. – Грифона больше нет.

Я могла сказать сколько угодно утешительных фраз о том, что Киплинг прожил хорошую жизнь, ему довелось повидать множество поколений Стоддардов и он всегда был окружен любовью. Но, возможно, печаль и злость были похожи. Можно грустить столько, сколько нужно, но, подобно гневу, скорбь не хочет, чтобы ее пытались заглушить, и выходит наружу.

Я вспомнила узоры на подвесных потолках, солнечные лучи и странную тишину.

Я подошла и села рядом с Себастьяном, а потом взяла его руку в свои. Не знаю, кем мы были друг другу, но ему не мешало утешение. Подводить Себастьяна во второй раз я не собиралась.

– Это его лес, – сказал он. – Я хочу, чтобы люди об этом помнили.

– Тогда расскажи им, – предложила я. – Всем им.

Вечером накануне последнего дня Киплинга мы с Саймоном и доктором Батистом собрались в маленькой уединенной гостиной, чтобы в последний раз обсудить детали. Инъекция была уже готова, но точную дозу рассчитать не получилось, поэтому доктор Батист на всякий случай взял такую, которая могла убить десять лошадей.

– Он вытащил меня из пруда, когда мне было пять, – сказал Саймон. – Я упал и чуть не утонул. Думаю, за все эти годы Киплинг достал из воды не меньше дюжины маленьких Стоддардов.

– Казалось бы, после такого пруд должны были обнести забором, – заметил доктор Батист.

– Раньше он был не нужен, – ответил Саймон. – Полагаю, мы часто воспринимали его как должное, ведь Киплинг всегда был рядом.

– Мне жаль, что я не остановила его мучения раньше, – сказала я. – Я приношу извинения всем вам.

Саймон грустно улыбнулся.

– Не уверен, что мы смогли бы отпустить его так просто, – признался он. – Даже сейчас мне кажется, что это невозможно. Как люди справляются в таких ситуациях?

В большом фойе несколько Стоддардов сидели с Киплингом у камина. Мать говорила ребенку, чтобы тот аккуратно погладил грифона по лбу и по кончикам перьев. Я понаблюдала за ними мгновение, ощутила тепло и горечь их скорби и в тот момент впервые почувствовала, где именно во мне была пустота; я ощутила ее в самом центре сердца, где должна была быть печаль.

– Он принадлежал каждому из нас, – произнес кто-то рядом со мной.

Это был дворецкий, который принес детям кружки с горячим шоколадом. Он остановился в дверях, в глазах у него стояли слезы, от какао на подносе поднимался пар.

– Или мы все принадлежали ему. Нам будет ужасно его не хватать.

Утро оказалось свежим и прохладным. На кончиках травинок поблескивал легкий иней, еще не успевшее подняться солнце окрашивало его в оранжевый цвет. Я приняла душ, оделась и встретилась с Саймоном и доктором Батистом у подножия лестницы. Стоддарды, одетые в темные наряды, были уже на ногах.

Вместе мы уговорили Киплинга встать с пола. Грифон, пошатываясь, поднялся. Лапы дрожали под весом его тела, крылья то расправлялись, то складывались в попытках сохранить равновесие. Саймон осторожно провел Киплинга по широкому главному коридору, а потом через заднюю дверь его вывели наружу. Сначала грифон шел медленно и тяжело, отдыхая каждые несколько шагов. При каждой остановке мышцы у него дрожали так сильно, что я забеспокоилась, доберется ли он до места.

Однако как только Киплинг вышел на улицу, то, казалось, немного оживился. Саймон шел впереди, и грифон, видимо, понял, куда мы направляемся. Вскоре Киплинг уже был впереди, а Саймон шагал рядом с ним, положив руку на могучее плечо существа.

Алоизиуса Стоддарда похоронили под дубом, растущим на пологом склоне. Его могилу обозначал выцветший, потертый гранитный камень с навершием в форме лопаты. Рядом расстелили плотное белое полотнище, и Киплинг совершенно естественно свернулся на нем. Семья сгрудилась вокруг грифона, прикасаясь к нему ладонями, поглаживая по голове и крыльям. Он поднял на них большие усталые глаза, слегка щелкнул клювом и опустил голову на землю.

Все вокруг плакали. Кто-то – кажется, садовник – начал петь ирландскую балладу «Мальчик Дэнни». Доктор Батист и я держались на почтительном расстоянии, наблюдая за Саймоном, ожидая подходящего момента, чтобы приступить к делу.

Песня закончилась, и Саймон бросил на меня взгляд, давая знак. Мы шагнули вперед, и толпа расступилась, пропуская нас. Доктор Батист опустился на колени рядом с Киплингом, поставил на землю сумку и открыл ее. Грифон спокойным немигающим взглядом наблюдал, как доктор вынимает шприц.

Я глубоко вдохнула, стараясь успокоиться, и положила руку на бок существа. В меня хлынула его усталость, за ней – тоска и смирение. Киплинг поднял глаза к небу, и я почувствовала, как его сердце затрепетало от восторга.

– Скоро, – прошептала я ему на ухо, взглянула на доктора Батиста и кивнула.

Мы с Киплингом были готовы.

– Мгновение будет неприятно, а потом все пройдет, – пообещала я.

Грифон щелкнул клювом. Я повернулась к остальным.

– Это произойдет очень быстро. Секунд через десять или двадцать все закончится.

Рыдания, сказанные шепотом слова прощания, тихие горестные всхлипы. Остановившись на мгновение, чтобы в последний раз полюбоваться Киплингом, я дотронулась до его плеча и снова почувствовала, как сквозь меня текут его мысли.

Печаль стала еще сильнее, чем раньше. Казалось, собравшиеся вокруг люди отражали ее, усиливая и обрушивая на грифона бурлящими хаотичными волнами. Я не стала им мешать, и они проникли внутрь, полностью обволакивая меня. Печаль была свирепой, раскаленной добела. Она обожгла мне глаза и грудь, и по телу разлилось сладковатое тепло, которого я раньше никогда не ощущала. Оно казалось сияющим, чистым и искренним, и на одно восхитительное мгновение я удерживала в сердце все, что потеряла и чему позволила ускользнуть, чувствуя себя целой в этот момент.

Следом ворвалась боль, и мгновение разлетелось вдребезги. На меня обрушилась стена агонии. В костях Киплинга ощущались молния и гром, в кишках – удушающее отсутствие голода, в легких – обжигающий скрежет дыхания. Я с трудом это выносила, но, закрыв глаза и стиснув зубы, получила тот ответ, который искала. Он был готов. Несмотря на боль, я изо всех сил старалась держать руку на месте.

Доктор Батист ввел иглу в вену и нажал на поршень.

Почти сразу же тело Киплинга расслабилось. Крылья упали вниз, одно из них уперлось в землю, образовав треугольник. Взгляд грифона смягчился, а потом погас. Киплинг трижды втянул в себя воздух, каждый вдох был громче и медленнее предыдущего. Потом он затих.

Я чувствовала, как исчезают последние искорки жизни, – пламя, которое выгорало до тлеющих углей, а затем погасло, растворяясь в холодной темноте.

Я оставила доктора Батиста со Стоддардами и в одиночестве спустилась по поросшему травой склону, следуя плавному изгибу земли, ведущему к краю черного пруда. Даже вблизи, освещенная лучами слабого, далекого солнца, вода была черной и непрозрачной, как обсидиан.

Что-то пронзило меня насквозь. Глубоко внутри пронеслась комета, озарив