В понедельник он приехал в университет к половине двенадцатого. Оделся, как оделся бы на защиту диплома: светлые джинсы, белая рубашка. Конечно, думал и о Раде Зеньковской. В университете ли она, если да, выйдет ли на его защиту? Входя в здание на Зоологической, он почувствовал, что теперь этот дом ему чужой и одновременно протест против этого чувства. Проходя через турникет, подсознательно ждал: сейчас охранник окликнет, мол, куда это ты? не положено! Или заберет студенческий билет. Но охранник даже не заметил студенческий, пропустил не глядя.

Василий прогулялся по коридорам, усердно сохраняя невозмутимость. Вышел на улицу. В полдень во дворике никого не было. Курильщики обычно стягивались во второй дворик, в первом, парадном, видимом из окон ректората, никто надолго не задерживался. Лекции и семинары закончились давно, завершалась сессия. По одному, по двое, иногда целыми компаниями через двор проходили студенты. Некоторые приветственно махали рукой издали и шли своей дорогой. Минуло около получаса. У сольцевской группы сегодня ни экзаменов, ни зачетов. И вообще у многих учебный год уже закончен. Что ж, можно было приехать только для того, чтобы поддержать его. Конечно, жаль, что конец года. В начале можно устроить бойкот занятий, забастовку, а теперь – только пикет. Рады в университете сегодня нет. А на сайт она, пожалуй, не заходила. Может, к лучшему. У нее не должно быть неприятностей из-за него.

Фонтан продолжал бормотать на прозрачном непонятном языке. Окна ректората смотрели куда-то вдаль. Через час кружения по двору Сольцев покинул университет навсегда. Он согласился уничтожить сайт, потому что с такими соратниками, которые могут только злословить под псевдонимом, все бои заранее проиграны. Запуганный, трусливый народ.

На прошлой неделе мать уже побывала на приеме у Ошеевой. Говорит, у Ошеевой сделалось каменное лицо. То есть минуту назад была обычная толстая чиновница, не без мягкости даже, а как поняла, о ком речь, – сделалась как истукан, которому человеческие жертвы приносят. Мать не говорила, но Сольцев представлял, как мать плакала в кабинете Ошеевой, просила, умоляла. Мысль об этом сводила с ума.

Теперь мать – он водрузил на колоду следующее полено – побежит унижаться к Водовзводнову. Удар. Острие попало далеко от середины, широкая щепка стрельнула в стенку сарая. Как будто ректор – это совсем другой, более честный человек. Как будто он чего-то не знает или знает больше, как будто он пальцем шевельнет, чтобы исправить ошибку, под которой сам подписался. Но… Если его восстановят, осенью он увидит Раду. А может, она еще раньше сама позвонит, чтобы его поздравить. Вдруг он почувствовал, как душно пахнут листы смородины. Время шевельнулось.

Приглашение застало Елену Викторовну врасплох. Ближев – человек не из ее круга, хотя общих тем у них хватает: Виктор Ближев входит в совет попечителей университета, разведен, его дочь учится в ГФЮУ на третьем курсе, он знаком с Игорем Анисимовичем. Собственно, Водовзводнов их и познакомил. На встрече в Совфеде она и Ближев выделялись ростом и статью. Остальные рядом казались недоростками. Но Ближев даже Елену Викторовну, привыкшую вечно оказываться самой высокой в любой компании, превосходил ростом. При своей богатырской комплекции он выглядел барином, улыбался не без иронии, впрочем, довольно добродушно. Причем с первой минуты улыбался прежде всего ей. Ошеева не придавала значения этим улыбкам до тех пор, пока в перерыве Ближев не подошел представиться. Он банкир, учился в Германии, с огромным почтением относится к ректору. Прибавил зачем-то, что живет вдвоем с дочерью, студенткой университета. Елена Викторовна ожидала, что за этим представлением последует просьба, но вместо этого Ближев пригласил ее на выставку.

Почему она не отказалась? Себе Елена Викторовна объясняла согласие дипломатическими причинами: мол, не стоит обижать отказом члена попечительского совета. Но сердце говорило другое, впервые за долгие годы. Ей тридцать шесть, у нее никогда не было ни романов, ни свиданий. Как-то в бюро Серованова подбивал клинья один из менеджеров, но она пресекла это раз навсегда, с грубой прямотой. Служебный роман с человеком, которого она не могла уважать, обречен и не имеет смысла. Сейчас отказаться было легко, причем никого не обижая. Но что-то в голосе, во взгляде Ближева, что-то вроде давным-давно родное, а в то же время неведомое до жути, превращало отказ в глупость, в игнорирование важных тонкостей. С удивлением ощущая, что краснеет, Елена Викторовна согласилась, ничем, впрочем, не выдав волнения.

Дома она с минуту стояла перед зеркалом, невольно пытаясь увидеть себя глазами Ближева. Виктора. Его звали, как отца, и теперь ей казалось даже, что высокий, прекрасно одетый мужчина чем-то похож на ее отца, которого она почти не помнила.

Елена Викторовна постановила себе не считать посещение выставки свиданием, даже просто неофициальной встречей, и тем самым избежать любых неловкостей. В конце концов, она понятия не имеет, как вести себя на свиданиях и учиться не собирается. Все это были слова, наставления, внушения самой себе. Но ее кровь, кожа, волосы, сновидения знали, что Елена Викторовна идет на свидание, и всеми жизненными силами поддерживали ее в этом решении. Разумеется, Елена Викторовна не позволила себе одеться кокетливее, чем на работу, не притронулась к помаде и только чуть-чуть брызнула в пространство ванной комнаты туалетной воды, войдя в повеселевший распаренный воздух.

По выставке гуляли теплые сквозняки и модно одетые посетители, среди которых Елена Викторовна с неудовольствием выделяла студентов, надеясь избежать встречи с людьми из ГФЮУ. Виктор сиял и всем видом показывал счастье видеть рядом такую спутницу. Елена Викторовна улыбалась сдержанно и слушала Ближева, слегка кивая на его реплики.

Живя в Москве уже полтора десятка лет, она единожды посетила Третьяковскую галерею – не столько из любопытства, сколько сознавая репутационные обязательства перед самой собой. Нанеся этот визит, Елена Викторовна сочла, что сделала для самоуважения достаточно и более музеями не интересовалась. Ее представления о современном искусстве смутно связывались с подшивками журнала «Крокодил», которые хранились у матери. Прежде всего почему-то вспоминалась карикатура с ослом, шлепающим по холсту измазанным в краске хвостом.

Поначалу выставка не занимала ее мысли. Она невольно думала о том, почему Ближев остановил выбор на ней, как он видит ее, как далеко он готов отойти от официального протокола. Но довольно скоро Елена Викторовна обнаружила, что многие экспонаты выражают если не хулиганство, то явное неуважение… насмешку? нахальство? Длинный стол, покрытый кумачом, где у тарелок вместо вилки с ножом лежат серпы и молотки. Что это значит? Какая-то грязная, обклеенная плакатами комната с дыркой в потолке. Называется «Человек, который улетел в космос из своей комнаты». Вообще-то полет в космос – великий подвиг, национальное событие.