Василий Яковлевич не находил себе места. Возвращаться в сыскную было тяжко. Осуждать поступок Кирьякова он не имел права: тот поступил, как обязан, помог задержать подозреваемую. Но и делать вид, что ничего не случилось, было противно. Сидеть с ним за соседним столом, обмениваться фразами, пойти вместе отобедать, то есть продолжать обычный порядок, он не мог. Прямо сейчас – не мог. Со временем уляжется и вернется в прежнюю колею. Только не сегодня. Лелюхин не был кристально честным чиновником. В полицейской службе бывало всякое, в белых перчатках не служат. Вот только Василий Яковлевич считал, что есть границы, никем не проведенные, которые любому человеку, не только чиновнику полиции, переступать нельзя. Раз переступив чуть-чуть мелким, гадостным поступком, назад не вернешься. Сделать легко, а обратного пути нет. Вопрос тонкого свойства, каждый решал для себя, где эта граница. Василий Яковлевич держался своей. Кирьяков отодвинул ее дальше, чем стоило. Даже когда все уляжется, забыть, что он сделал, будет трудно. Такие истории врастают в память и напоминают о себе, как бы потом Кирьяков ни старался выглядеть добрым приятелем. Подлость не забывается.

Наверху до Лелюхина никому нет дела. Эфенбах наверняка помогает жандарму из столицы, Кирьяков тоже найдет чем заняться. Старого чиновника никто не хватится. Василий Яковлевич решил остаться в адресном столе – Пушкин мимо не проскочит.

Он терпеливо ждал, устроившись за столом с перекидными кольцами. Когда Пушкин вошел в полицейский дом, замахал ему, чтобы тот свернул с парадной лестницы в уголок.

Василий Яковлевич заставил его сесть и стал шептать быстро, но тихо, чтоб чужое ухо не услышало. Он умел излагать факты без эмоций, выделяя главное: барышня попалась крепко. В когти жандарма из Петербурга. За что, за какие фокусы, неизвестно. Судя по тому, что Эфенбах рвет и мечет, желая головы Пушкина, делишки серьезные. Так что надо готовиться к обороне, смириться и не показывать характер. Роль Кирьякова в происшедшем умело обошел.

– Не вздумай выгораживать, – сказал Лелюхин, подозрительно глянув на посетителя адресного стола, который подошел слишком близко. – Ей ничем уже не поможешь, а свою шею на плаху класть незачем. Не наделай глупостей, Лёшенька, возьми чувства в узду. Отправляйся куда-нибудь подальше до вечера, а там и буря утихнет.

Трудно было понять, какие мысли носились в голове Пушкина. Он сидел спокойно, даже немного расслабленно, разглядывая колени. Лелюхин замолчал и не донимал разговором. Пауза была долгой и тягучей. Редкие посетители шелестели страницами адресного каталога; прошел чиновник с делом, кивнув Лелюхину и удивившись странному виду чиновника сыска; спустился секретарь канцелярии, помахал знакомым лицам. Пушкин молчал. Лелюхин опасливо заглянул ему в лицо, не случилось ли чего от переживаний. Глаза Пушкина были ясными. И вдруг он встал. Так резко, что Лелюхин отпрянул.

– Благодарю за помощь, Василий Яковлевич, – сказал он, застегивая пуговицы пальто.

– Вот и правильно, вот и молодец, найди себе чем заняться хоть до завтра. А к утру Эфенбах наш поутихнет. И все будет кончено, уляжется; может, и пронесет.

Пушкин развернулся и быстро пошел к выходу.

Лелюхин сделал больше, чем сделал бы на его месте любой чиновник. Но на душе у него было тухло и муторно. Плохие, ой плохие делишки случились.

Отойдя подальше, на Тверскую, Пушкин поймал пролетку и приказал ехать к Петровским воротам. Извозчик понял, что пассажиру нужно здание Петровских казарм, известное и не любимое всей Москвой. Здание, которое старались обходить стороной. Здание, в котором размещался Московский жандармский дивизион. На всякий случай извозчик запросил самую малость, а довез так скоро, словно хотел поскорее избавиться от мужчины строгого вида.

Пушкин вошел в приземистый дом, двухэтажный и растянутый. Швейцар доложил, что ротмистр Фон-Эссен находится на дежурстве. Никто не спросил у Пушкина цель его визита, кто он вообще такой, откуда пожаловал, нет ли у него снаряженной бомбы и что именно он собирается делать в цитадели политической полиции. Порядки были чрезвычайно просты. Просты до глупости.

Дежурный офицер Фон-Эссен сидел в караульной – небольшой комнате с широкими прямыми окнами, выходящими на улицу. Он делал записи в деле, которое благоразумно прикрыл, когда вошел посетитель. Пушкину обрадовался искренне, вышел из-за стола и по-дружески обнял. Теплые отношения чиновника сыска с жандармом имели самое прозаическое объяснение. Пушкина с Фон-Эссеном сдружила математика. Один после гимназии пошел в университет на естественный факультет, который бросил и пошел в полицию, другой – в артиллерийское училище, после которого оказался в жандармском корпусе.

– Как рад тебя видеть, Алексей, – сказал Фон-Эссен, усаживая старого однокашника. – Неужели надоело воришек ловить и хочешь к нам? Ты знаешь, мое предложение в силе.

– Спасибо, Евгений Георгиевич, – ответил Пушкин, заставляя себя улыбнуться товарищу. – Пока еще немного половлю.

Фон-Эссен, как человек умный, сразу понял, что визит неспроста. Пушкин не имел привычки навещать старого друга в служебные часы. Значит, что-то случилось. Он позволил себе взять паузу, чтобы Пушкин «сознался». Но Пушкин помалкивал. Что на него было совсем не похоже.

– Ну, что у тебя стряслось? – пожалев друга, спросил Фон-Эссен первым. – Говори, не стесняйся.

Разводить дипломатию было не нужно. Пушкин пошел напрямик.

– Мне надо проверить одного человека.

Фон-Эссен стал чуть серьезней.

– По какому вопросу?

– Числится по вашему розыску или нет.

– Тебе зачем?

– Предполагаю, что некий петербургский жандарм перепутал личную обиду и государственное преступление.

Настолько прямой ответ не оставлял выбора. Как жандарм Фон-Эссен обязан был прикрывать любые поступки офицеров корпуса. Но как москвич не мог не испытывать тайного желания хоть на капельку проучить столичных гордецов. Вставить шпильку. Показать, кто в Первопрестольной хозяин. Поставить на место. Ну, это такие дружеские шалости между жандармами двух столиц. И ему захотелось рискнуть.

– Арест произведен у нас, в Москве? – спросил он.

– У нас, в сыске, – ответил Пушкин.

Фон-Эссен взял со стола четвертинку писчей бумаги и макнул перо в чернильницу.

– Фамилия арестованного…

– Керн Агата, отчество неизвестно. Может проходить как баронесса фон Шталь.

На удивленный взгляд друга-жандарма Пушкин ответил утвердительным кивком.

– Подожди здесь, – сказал Фон-Эссен, выходя из кабинета.

Пушкин остался ждать. Он смотрел на белеющую Москву, на черные спины прохожих, на сани, мелькавшие по улице, и старался не думать, какой получит ответ.

Фон-Эссен отсутствовал довольно долго. Вернувшись, сел на прежнее место.

– Не числится, – сказал он, испытав молчанием терпение Пушкина.