Ответ снимал камень с души. Но этого было мало.

– Женя, мне нужна твоя помощь, – сказал Пушкин.

– Не сомневался услышать нечто подобное. Особенно накануне праздника. Выкладывай, чиновник сыска…

Примерно через полчаса Фон-Эссен вышел на мороз, чтобы проводить друга, а заодно выкурить папиросу.

– Скажи честно: она этого стоит? – спросил он, выпуская первое облачко дыма.

– Много большего, – не раздумывая, ответил Пушкин.

– Верю. Иначе бы не приехал навестить старого друга. Потом покажешь фотографию?

– За мной должок. Если что…

Фон-Эссен похлопал Пушкина по плечу.

– Сочтемся. Считай подарком на Рождество.

Они обменялись крепким рукопожатием, и Пушкин побежал искать извозчика.

– Счастливчик, – сказал Фон-Эссен, глядя, как удаляется старый друг.

Он выкурил папиросу и отправился на дежурство – охранять устои империи и самодержавия от всяких там непрошеных посягательств и красноцветных революций.

8

Лелюхин подумал, что приятель лишился рассудка. Раз по доброй воле сунулся в пасть к разъяренному льву. Ничем другим появление Пушкина после их тайной встречи старый чиновник объяснить не мог. Василий Яковлевич вообще не понимал, что творит Пушкин. Тот вошел как ни в чем не бывало, громко поздоровался, повесил пальто на вешалку, пригладил волосы, одернул сюртук и прямиком направился к кабинету Эфенбаха. Мало того, решительно постучал, распахнул дверь, отчетливо проговорил: «Позвольте войти» – и без лишних слов вошел. Тишина за дверью длилась ровно столько, чтобы начальник сыска пришел в себя от беспримерной наглости. И тут началось.

Точные слова Лелюхин разобрать не мог, дверь была толстая, но Михаил Аркадьевич не то что метал молнии, а устроил форменный ураган. Казалось, здание полицейского дома немного потряхивало. Василий Яковлевич так расстроился от глупости, которую усочинил его мудрый друг, что не мог писать очередную справку, которую от сыска требовали по любому поводу. Он тяжко склонил голову и только жмурился при новой волне начальственного гнева, долетавшей в приемную часть.

Если бы Василий Яковлевич оказался внутри кабинета, то, пожалуй, испугался бы еще больше. Такого Эфенбаха сыск не видывал! Михаил Аркадьевич был известен своей вспыльчивостью, как и отходчивостью, не меньше, чем блужданием в народных поговорках. Все знали, что начальник сыска покричит и успокоится, не доходя до высот начальственного гнева. Сегодня Эфенбах открылся с новой стороны, Пушкину повезло.

Михаил Аркадьевич метался по кабинету голодной фурией, всегда аккуратный галстук съехал набок, сорочка расстегнулась, про сюртук и говорить нечего. Он извергал поток слов, раскаленных, как вулканическая лава. То есть взбутетенивал, как говорили в Москве.

– Это где такое развиданно?! – кричал он. – Это до каких же примерных высот преступной безнаказанности мы скатились, по твоему мнению?! Это как такое допустилось?! Кого пригрел на плече своем?! Гадюку отравленную?! Так я тебе запомню, как подобные коврижки закладывать!!! Ты у меня почтешь знать, почем аршин лиха!!! Я тебя в масло, как сыр, укатаю!!! Раздражайший мой Пушкин!!! Как посмел?! Что натворил?! Обленился до чего?!

И тому подобное.

Помаленьку пыл Михаила Аркадьевича угасал. Чтобы кричать на подчиненного, нужна энергия зла. А начальник сыска был, как известно, человеком неплохим. Он все реже бросал реплики, чаще делал паузы и тяжело дышал.

Между тем тот, из которого «летели перья», проявлял чудеса выдержки. Как будто его овевал легкий ветерок. Пушкин был спокоен, как камень, из которого сложен Московский Кремль. Бровью не повел, когда Эфенбах метался перед ним, сотрясая руками, и только рассматривал литографию с царем Иваном Грозным.

Наконец Михаил Аркадьевич выдохся. Он тяжело дышал и вытирал тыльной стороной руки вспотевший лоб. Пушкин по-прежнему не проявлял эмоций, будто происходившее его не касалось. Эфенбах плюхнулся в кресло и глянул на своего лучшего сыщика. Ему стало стыдно дикой выходки, которую устроил, ярость сменилась на жалость, как часто бывает у энергичных характеров. Что теперь делать с провинившимся?

– Чего молчишь, Алексей? – без всякой угрозы сказал он. – Промолчаться не получится. Такую кашу наварил.

– Прошу дозволения доложить.

Сказано это было так спокойно, словно Пушкин оглох и не слышал ничего из того, что бушевало в кабинете. Подобная сила характера произвела впечатление.

– Ну, доложи, – почти ласково сказал Михаил Аркадьевич.

– Слушаюсь, – ответил Пушкин, как заправский служака. – Господин жандарм превысил свои полномочия. Если не сказать – совершил преступление. Он должен немедленно отпустить задержанную и принести ей извинения.

Эфенбаху показалось, что он ослышался.

– Алексей, да в своем ли ты уме? – растерянно спросил он.

– Так точно, господин статский советник, – отчеканил Пушкин. – Извольте ознакомиться.

И протянул листок, сложенный пополам. Михаил Аркадьевич развернул. В глаза бросился гриф документа, который вызвал уважение. Как только он прочел содержание, которое уместилось в несколько строчек, написанных четким, прямым почерком, заверенных печатью и подписью, настроение его проделало кульбит, как гимнаст в цирке. В одно мгновение безнадежная ситуация обернулась триумфом. Да еще каким! Петербургский жандарм явился устанавливать тут порядки, а на самом деле… Эфенбах мигом сообразил, что ротмистр получит не щелчок по носу, а сочную оплеуху. И поделом. Не будет портить людям праздник. Аккуратно сложив бесценный документ, вернул Пушкину.

– Только подумать, какая наглость, – ласково сказал он. – Никакой совести не имеется. Но как хорошо, что мы вовремя разобрались и помогли мадам Шталь в ее трудах. Как это разумно с нашей стороны, раздражайший мой Пушкин.

Михаил Аркадьевич светился светом, который источает всякий чиновник, ловко и красиво победивший другого чиновника.

– Так точно, – строго ответил Пушкин, как бы показывая, что не забыл, какую несправедливость пережил.

Эфенбах намек понял. Ему захотелось немедленно помириться, обнять милого Пушкина и даже налить в знак примирения рюмочку. Но вести себя так – принизиться перед подчиненным. Чего допускать нельзя.

– Ну, так это… – начал он. – Надобно немедленно отпустить милейшую баронессу… Он ее в закутке запер. Какая беспримерная наглость!

Значит, Агата вновь оказалась в зарешеченном углу сыска.

– Разрешите освободить?

– Непременно! Срочно! Торопись! – говорил Михаил Аркадьевич, поправляя сбившийся галстук. – Подожди, Алексей.

Эфенбах вышел из-за стола и поманил пальцем.

– С чего ротмистр на нее взъелся? – шепотом пробормотал он.

– Личные интересы, – так же секретно ответил Пушкин. – Уверен, что госпожа Керн…