– Не совсем. Посчитал, что победит силой воли. Заглянет в глаза призраку. Тем самым одолеет. Оружие – для храбрости.

– Вино с водкой для укрепления силы духа?

Пушкин кивнул.

– Виктор Филиппович пошел на подвиг. Он так сильно боялся призрака, так мужественно боролся со страхом, что не смог обойтись без напитков. В остальном – сделал все, что мог: принес новые свечи.

– Разве это не те же?

– У его брата были черные, для магических практик. Эти – обычные, восковые, из лавки. Поставил стул в центр пентакля, сел и стал ждать. Чтобы заглушить страх, пил.

– А потом пустил себе пулю в лоб, – добавил Свешников.

Пушкин подошел к телу и поманил пристава.

– Константин Владимирович, поглядите.

Пристав поморщился.

– Пусть Богдасевич в трупах копается… Доктор! – позвал он, обернувшись.

В ответ раздался сладкий храп. Богдасевич обнял саквояж, как родное дитя, и пристроился в кресле. В тепле и уюте номера спалось сладко. Для дела он был бесполезен. Свешников, как аист, на цыпочках подошел к Пушкину, стараясь держаться за его плечом. Ему указали на пробитую голову.

– Видите входное отверстие?

Не увидеть было трудно: большой калибр разнес левую затылочную часть, оставив развороченную дыру.

– На что тут любоваться? – брезгливо спросил пристав.

– Вам не кажется это странным?

– Что именно?

– Как застрелился Немировский.

Свешников предпочел отойти от тела на более безопасное расстояние. Все-таки уже попахивало.

– Не вижу ничего странного, – ответил он.

Пушкин оставался на месте.

– Помните, как нас учили основам криминалистики: самоубийца делает выстрел или в висок, или в рот, или в сердце. Очень редко – в живот.

– Кажется, так.

– Немировский сумел застрелиться в затылок.

– Чего спьяну не бывает.

– Господин пристав, разрешите поднять оружие? – спросил Пушкин.

Свешникову очень хотелось ответить «нет», но он знал, что от чиновника сыска просто так не отвяжешься, если тот за что-то взялся всерьез. Пристав меланхолично махнул: дескать, делайте что хотите.

Нагнувшись, Пушкин взял револьвер в правую руку.

– Прошу обратить внимание, что у этой модели удлиненный ствол, – сказал он.

– Обратил, – покорно согласился Свешников, чтобы побыстрее закончить.

– Теперь смотрите…

Все случилось так быстро, что пристав охнуть не успел. Пушкин задрал руку с револьвером, причем кисть неизбежно изогнулась под прямым углом. Мало того, он согнул руку, высоко задрав локоть, чтобы дуло попало в нужную часть затылка. А потом случилось невероятное: Пушкин нажал на курок.

А потом еще раз.

И еще…

Свешников не верил своим глазам. Но это происходило на самом деле: чиновник сыска старался застрелиться из оружия жертвы.

– Да что же вы делаете?.. – растерянно пробормотал он.

Пушкин будто не слышал: упрямо давил на курок револьвера. Наконец отнял оружие от головы.

– С ума сошли, что ли?! – набросился на него Свешников.

Ему протянули револьвер рукояткой.

– Попробуйте сами, Константин Владимирович, и убедитесь: это совершенно безопасно.

– Вот еще глупости! – Свешников на всякий случай спрятал руки за спиной. – Совсем из ума выжили от вашей математики?!

Пушкин положил револьвер примерно на то место, откуда взял, и даже ствол поправил, как было.

– Наглядный эксперимент – лучшее доказательство, – сказал он.

– Да что это доказывает?!

– В таком положении из револьвера невозможно сделать выстрел.

– Но ваш знакомый застрелился!

– Это невозможно по очень простым причинам, – ответил Пушкин. – Виктор Немировский далеко не богатырского склада, в последние дни много пил, был усталым, ослабленным. И опять сильно напился. То есть сил у него осталось чрезвычайно мало. В таком положении мышцы кисти настолько скрючены, что палец практически не действует. Попробуйте сами так изогнуть руку: никакого мышечного рычага не остается. Курок у этого револьвера очень тугой. Это невозможный выстрел.

Свешников задумался.

– Пушкин, признайтесь: ночью пробовали фокус на себе? – строго спросил он.

– Без вашего разрешения, господин пристав, не посмел бы тронуть улики.

Он смотрел так прямо и честно, что пристав невольно подумал: может, и правда эксперимент устроил. Это ничего не меняло.

– От меня чего ждете?

– Оформить дело правильно, – последовал ответ. – Как убийство.

Богдасевич среагировал на заветное слово, как рысак на колокольчик. С шумным храпом проснулся и огляделся, жмурясь.

– Убийство? – спросил он глухим голосом. – Где убийство? А подайте нам свеженький кадавр[10].

Поведение доктора было забавным, но приставу было не до смеха. Совсем не до смеха: от него требовали открыть еще одно дело об убийстве. Свешников не знал, что выбрать: повесить себе хомут на шею или не портить праздник, оформив самоубийство.

5

Скатившись с лестницы, Лелюхин с Кирьяковым остановились на первом этаже, спрятавшись за угол, где стояли ряды справочных столов. Дальше бежать некуда. Оба это знали. Только вслух не решались сказать. Каждый ждал, что другой начнет первым.

– И какая муха его укусила, – робко начал Кирьяков.

На службе Лелюхин повидал не один начальственный разнос, нынешняя гроза была куда как странной.

– Нехорошее дело, как видно, – тихо проговорил он, невольно оглядываясь. – Наш-то стратопедарх[11] по пустякам эдакую кулебяку загибать не станет. Что за гость у него?

– Жандарм из столицы, – со значением произнес Кирьяков.

– Прибыл по особому поручению?

– Кто же знает! Меня изгнали. Наедине остались.

– Ой, нехорошее дело, чую, будет Пушкину на орехи.

– Василий Яковлевич, а нам-то что делать?

Лелюхин старательно пожевал губами, как будто перекатывая ответ на языке, но так ничего не выкатал.

– Ума не приложу, Лёнечка. Думать надо, мозгами шевелить.

Чиновники обменялись обрывочными фразами, из которых стало понятно: никто из них не знает, где проживает Пушкин. В гости никогда не звал, и как-то об этом не заходил разговор. Сколько лет служили вместе, а такую пустяковую мелочь о нем не знали. Вроде бы снимал квартиру в отдаленной части, но где именно – неизвестно. Самый простой путь – заглянуть в личное дело Пушкина – был заказан. Дела чиновников сыска хранились в канцелярии обер-полицмейстера, и соваться туда без личного разрешения Эфенбаха никто не позволит. Искать знакомых Пушкина? Так ведь непонятно, с кем он дружен.