Это смешение (или замешательство) — черта очень филпотсовская.

Кроме того, он автор пьес — некоторые из них написаны вместе с дочерью, другие с Арнолдом Беннетом — и стихотворных книг: «Сто один сонет», «Родник под яблоней».

Однажды мне пришлось (не всегда с должным усердием) прочесть несколько сотен детективных романов. Ни один не заинтриговал меня так, как «The Red Redmaynes», сюжет которого повторил потом с некоторыми вариациями Никлас Блейк в своем «There’s Trouble Brewing»[181]. В других книгах Филпотса разгадка очевидна с самого начала; она не важна, поскольку история и так завораживает, Другое дело — этот том, втягивающий читателя в увлекательнейшие хитросплетения.

СЁРЕН КЬЕРКЕГОР

«СТРАХ И ТРЕПЕТ»

Сёрен Кьеркегор, чье пророческое имя вполне подошло бы кладбищу (Churchyard), родился в Копенгагене в 1813 году и умер там же в 1855-м. Его считают основателем или, точнее, родоначальником экзистенциализма. Куда меньше своих потомков стремившийся блистать на публике, Кьеркегор вел жизнь отшельническую, замкнутую. Его, как и другого прославленного датчанина, принца Гамлета, часто посещали сомнение и меланхолия — старинное слово, которому он придал новый трепет{219}. Кьеркегор был не столько философом, сколько богословом, и не столько богословом, сколько красноречивым, тонко чувствующим человеком. Приверженец евангелического лютеранства, он отвергал доказательства существования Бога и вочеловечения Иисуса, которые с позиций разума считал абсурдными, а главным для любого христианина считал акт личной веры. Не признавал беспрекословный авторитет Церкви и отстаивал право каждого на выбор. Не принимал диалектику — и диалект — Гегеля. Холостяцкая биография Кьеркегора богата не внешними фактами, а размышлениями и молитвами. Вера была самой сильной из его страстей. Его неотступно преследовало жертвоприношение Авраама.

Некая газетка опубликовала карикатуру, выставлявшую Кьеркегора в смешном свете; он признался, что настоящая цель его жизни, может быть, и заключалась в том, чтобы спровоцировать подобную карикатуру. Паскаль больше всего на свете дорожил спасением своей души; Кьеркегор же однажды написал: «Даже если после Страшного суда в аду будет лишь один осужденный и этим осужденным выпадет стать мне, я из бездны восславлю божественную справедливость».

Унамуно выучил датский, чтобы читать Кьеркегора в подлиннике, и подтверждал, что труд того стоит.

На одной из страниц, облюбованной составителями антологий, Кьеркегор воздает скромную хвалу родному языку, который многие считали негодным для философских споров.

ГЕНРИ ДЖЕЙМС

«УРОК МАСТЕРА. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ.

РИСУНОК НА КОВРЕ»

Старший сын богослова, носившего то же имя и оставившего безжалостный кальвинизм ради духовидческого учения Сведенборга, Генри Джеймс родился в Нью-Йорке в 1843 году. Отец хотел, чтобы его сыновья выросли не просто американскими провинциалами, а гражданами мира. Генри и его брат Уильям получили безупречное европейское образование. Генри Джеймс с самого рождения знал, что в этой жизни он — наблюдатель, а не деятель. Читая его книги, убеждаешься, что наблюдатель он тонкий и изобретательный. Он всегда верил, что американцы уступают европейцам по уму, но выше их душой. Пьесы у него не получались, зато романы и новеллы удавались превосходно. В отличие от Конрада или Диккенса он не был творцом характеров; он выстраивал обдуманно двусмысленные, сложные ситуации, открытые для непредсказуемых, едва ли не бесконечных прочтений. Его книги, его многочисленные книги созданы для неторопливого наслаждения анализом. Он исповедовал любовь к Англии, Италии и Франции, но не к Германии. Написал, что Париж это светоч, горящий для всех влюбленных земли. Он умер в Лондоне перед самым концом Первой мировой войны, в 1916 году.

Джеймс открыл, что жизнь писателя может стать для прозаика прекрасной темой. Читатель трех входящих в этот том повестей убедится: владение словом — занятие ничуть не менее увлекательное и любопытное, чем владение оружием, дорогое эпическим поэтам. Стиль первой проникнут иронией. Вторая невероятна и фантастична; как известно, она навеяна последними годами жизни Роберта Браунинга. Третья — своего рода символ всего обширного джеймсовского наследия.

ГЕРОДОТ

«ИСТОРИЯ В ДЕВЯТИ КНИГАХ»

Пространство измеряется временем. Прежний мир был шире нынешнего, и тем не менее Геродот отправился в путь за пять веков до рождения Христа. Дорога привела его в Фессалию и бескрайние степи скифов. Он проплыл вдоль черноморских берегов до устья Днепра. Проделал трудный и опасный путь из Сард в Сузы, столицу Персии. Посетил Вавилон и Колхиду, к которой стремился Язон. Был в Грасе. Остров за островом обследовал греческий архипелаг. В Египте он беседовал с жрецами храма Гефеста. Боги были для Геродота всюду теми же, лишь имена от языка к языку менялись. Проплыл по священным водам Нила, вероятно, до первых порогов. Забавно, что Дунай показался ему репликой Нила, его перевернутым отражением. Он видел на полях сражения головы персов, отрубленные Инаром{220}. Видел сфинксов, тогда еще юных. Грек, он исповедовал любовь к Египту, «чудеснейшему из краев земли». В этом краю ему открылся древний, неспешный ход времени; он перечисляет триста сорок одно поколение людей, их царей и священников. Он приписал египтянам разделение года на двенадцать месяцев, каждым из которых правит свой бог.

Ему выпало жить в век Перикла, который позднее увековечил Вольтер.

Он дружил с Софоклом и Горгием.

Цицерон, помнивший, что греческое слово «история» отсылает к исследованию и проверке, назвал Геродота Отцом Истории. В самом удачном из своих эссе, увидевшем свет в начале 1842 года, Де Куинси славит его с жаром и искренностью, которые сегодня принято обращать к современным, но уж никак не к древним авторам. Де Куинси видит в нем первого энциклопедиста, первого этнолога и географа. Он присваивает ему имя Отца Прозы, а она, по мнению Колриджа, должна была поражать людей куда больше, чем поэзия, которая ей во всех литературах предшествовала.

В этом эссе Де Куинси называет девять книг «Истории» Thesaurus fabularum[182].

ХУАН РУЛЬФО{221}

«ПЕДРО ПАРАМО»

Эмили Дикинсон считала, что публикация — не главное в писательской судьбе. Видимо, того же мнения держался и Хуан Рульфо. Преданный чтению, одиночеству и рукописям, которые без конца пересматривал, правил и уничтожал, он выпустил свою первую книгу — «Равнина в огне» (1953), — почти достигнув сорокалетия. И то настойчивому другу Эфрену Эрнандесу пришлось силой отобрать у него написанное, чтобы отдать наборщику. Этот цикл из девятнадцати рассказов как бы предваряет лежащий сейчас перед читателем роман, прославивший его потом в стольких странах и на стольких языках. Стоит рассказчику в поисках Педро Парамо, своего отца, столкнуться с незнакомцем, объявляющим, будто он — брат героя и у них в деревне все носят имя Парамо, как читатель понимает: