ТОМАС ДЕ КУИНСИ

«ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ИММАНУИЛА КАНТА

И ДРУГИЕ СОЧИНЕНИЯ»

Де Куинси — ни одному писателю на свете я не обязан столькими часами счастья. Я прочел его в Лугано; помню, как расхаживал по берегам ясного и широкого средиземноморского залива, во весь голос скандируя слова «The Central darkness of a London brothel»[186]{226}, подавлявшие красотой.

Я прочел Де Куинси в 1918 году, в конце войны. Доходившие до нас тогда страшные известия казались мне куда менее реальными, чем трагическое разрешение загадки фиванского сфинкса или бессмысленные поиски Анны на Оксфорд-стрит, в гуще толпы, чьи лица наполнили потом сны Де Куинси, или его исследование преимуществ и неудобств умереть летом. В тринадцать лет он бегло и выразительно говорил по-гречески. Был одним из первых читателей Вордсворта. Одним из первых в Англии освоил неистощимый немецкий язык, в те времена — едва ли не тайный. Как и Новалис, он мало ценил Гёте. Зато исповедовал — может быть, слишком горячо — настоящий культ Жан-Поля. Признавался, что не может жить без тайны; найти загадку было для него не менее важно, чем отыскать решение. Он глубоко чувствовал музыку, особенно итальянскую. Современники вспоминали его как обходительнейшего из людей; кажется, он был готов, more socratico[187], беседовать с каждым. Был очень застенчив.

В сорока томах его сочинений нет ни единой строки, которая не повиновалась бы автору, как верный инструмент. От иных слов — например, consul romanus[188]{227} — он загорался.

Если исключить повесть «Клостерхейм» и известный диалог о политической экономии, дисциплине, которая мне не по силам, все страстное и гигантское наследие Де Куинси составляет эссеистика. Эссе было в ту пору сжатой и увлекательной разновидностью ученой монографии. Изо всего множества страниц «Тысячи и одной ночи» Де Куинси через многие годы вспомнил ту, где чародей, припав ухом к земле, слышит бесчисленный гул топчущих ее ступней и безошибочно узнает шаги одного-единственного человека, китайского мальчика, которому предназначено найти чудесную лампу. Я напрасно искал этот эпизод в переводах Галлана, Лейна и Бертона и пришел к выводу, что передо мной — невольный подарок Де Куинси, чья деятельная память обогатила и приумножила прошлое.

Интеллектуальное наслаждение и наслаждение эстетическое идут в его прозе рука об руку.

РАМОН ГОМЕС ДЕ ЛА СЕРНА

«ПРЕДИСЛОВИЕ К СОБРАНИЮ СОЧИНЕНИЙ

СИЛЬВЕРИО ЛАНСЫ»

Как всем известно, Гомес де ла Серна не раз держал речь, вскарабкавшись на спину слона или на трапецию под куполом цирка. (Слова, которые с трапеции произносились, могли быть незабываемыми, но в любом случае уступали тому продуманно единственному в своем роде факту, что к нам обращаются с трапеции.) Он имел обыкновение пользоваться красными чернилами, а данное ему при крещении имя Рамон выводил заглавными буквами на манер колдовской тайнописи. Он был, несомненно, человеком одареннейшим и, казалось, мог обойтись без этих пустяков. Но почему бы не видеть в них игру — великодушную игру, вплетенную в совсем другую игру нашей жизни и смерти?

Дон Рамон родился в Мадриде в 1888 году. Гражданская война забросила его в Буэнос-Айрес, где он в 1963 году и умер. Подозреваю, что Буэнос-Айреса он даже не видел, всегда и всюду нося с собою свой Мадрид, как Джойс — свой Дублин;

«La note me suffit» (с меня достаточно заметки), — писал Жюль Ренар, чьи «Regards»[189], может быть, внушили нашему автору его многоцветные грегерии, которые Фернандес Морено сравнивал с пузырьками игристых вин. Каждая из них — мгновенное озарение. Гомес де ла Серна придумывал их без малейшего труда.

Первой из его книг я прочел ту, которая лежит сейчас перед читателем. Автор в ней не говорит, что пепельница заполнена пеплом сигар, которые двое друзей выкурили на закате; он говорит, что она полна пеплом нашей ежевечерней смерти.

Дон Рамон оставил нам добрую сотню томов. Вспоминаю его автобиографию 1948 года под занятным титулом «Автосмертография». Его жизнеописания знаменитых испанских художников. По-моему, он первым отметил фантастический характер сцен тавромахии у Гойи.

РОБЕРТ ЛУИС СТИВЕНСОН

«НОВЫЕ СКАЗКИ ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ.

МАРКХЕЙМ»

Как-то вечером на улице Майпу меня остановил незнакомец.

— Борхес, хочу поблагодарить вас за одну вещь, — сказал он.

Я спросил какую.

— Вы открыли мне Стивенсона.

Я почувствовал себя обеленным и счастливым. Уверен, читатель этой книги разделит мое удовольствие. Открытие Стивенсона — как Монтеня, как сэра Томаса Брауна — одна из неиссякаемых радостей, которые способна подарить литература.

Роберт Луис Стивенсон родился в Эдинбурге в начале 1850 года. Его предки-инженеры строили маяки; известная строка увековечивает возведенные ими башни и зажженные ими огни. Его жизнь была трудной и мужественной. Как написал один из его друзей, он до конца сохранил волю к улыбке. Туберкулез гнал его из Англии на берега Средиземного моря, из Средиземноморья в Калифорнию и, наконец, из Калифорнии — в другое полушарие, на Самоа. Аборигены звали его Тузитала, сказитель; Стивенсон писал во всех жанрах, включая молитву, сказку и лирику, но потомки предпочли запомнить его рассказчиком. Он ушел от кальвинизма, но вслед за индусами верил в то, что миром правит единый нравственный закон и что любой подлец, тигр и муравей знают пределы, которые не должны переступать.

В 1891 году Эндрю Лэнг прославил «приключения принца Флористана{228} в Лондоне, городе из волшебной сказки». Этот фантастический Лондон двух первых новелл нашей книги пригрезился Стивенсону в 1882 году. В первое десятилетие следующего века его разведку, к счастью для нас, продолжил отец Браун. Стиль Честертона — воплощенное барокко, у Стивенсона он классичен и смягчен иронией.

Двойник, чей образ дарила бесчисленным поколениям живущих гладь стекла и воды, всегда занимал Стивенсона. У него есть четыре вариации на эту тему. Первая — забытая теперь комедия «Deacon Brodie»[190], написанная в соавторстве с У. Э. Хенли{229}, герой которой — краснодеревщик и вместе с тем вор. Вторая — аллегорическая повесть с непредвиденным и роковым концом «Маркхейм». Третья — «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», сюжет которой явился ему в страшном сне. Эту историю многократно экранизировали; режиссеры всякий раз отдают обе роли одному актеру, что разрушает неожиданность финала. Четвертая — баллада «Тикондерога», где двойник, fetch, ищет своего хозяина, highlander’a, чтобы довести его до гибели.

Роберт Луис Стивенсон — один из самых честных, самых изобретательных и самых страстных писателей в мировой литературе. Андре Жид написал о Стивенсоне: «Если жизнь опьяняла его, то как легкое шампанское».

«БХАГАВАДГИТА. СКАЗАНИЕ О ГИЛЬГАМЕШЕ»