«Деда Саша» – Александр Проханов, у которого с Лимоновым разница в годах небольшая, но для Прилепина – они люди разных генераций и типов: Проханов органично вписывается в галерею «дедушек» из «Саньки» и «Греха». А «дедушка» у Прилепина – всегда воин великой войны и народный мудрец. Старичок, учащий о погибели Руси партийцев, скрывшихся от репрессий в глухой деревне, проповедующий о русских людях единого корня, представители всех поколений которого могут поместиться в одной избе, – по интонации и эсхатологии очень близок Александру Андреевичу. Проханов уместен и естественен в деревенской избе, пожалуй, даже больше, чем в телевизионном ток-шоу или в кабине сверхсовременного бомбардировщика.

Лимонов дожил до погоняла «Дед» в кругу соратников и учеников и, не без кокетства, назвал так крайний свой роман. Сочетание «отец Эдуард» у Прилепина, конечно, не от священнического статуса портретируемого, а от родства и вертикальной, снизу вверх, дистанции. Хотя Лимонов чуть ли не единственный удостоился едкой рецензии в литературном дневнике Захара «Книгочёт», но ведь и впрямь ругаемая там книжка «Лимонов против Путина» – явно не лучший из его памфлетов. Так повзрослевший и заматеревший сын может и попенять родителю, зная, что по семейному своду понятий «право имеет».

О чём знает, совершенно не проговаривая, семья, и чего не понимает литературная тусовка, традиционно завистливые к Прилепину клакеры которой мечтают об отцовской экзекуции и призывают строгого папашу обзавестись, наконец, розгой и сапожищами.

«И, быть может, настанет день, – грезил некий Михаил Бойко в «НГ-Экслибрисе», – когда Лимонов припомнит Прилепину вождя “эсэсовцев” Костенко (из романа “Санькя”) – импотента, похожего на “вялый лимон”».

Роман Сенчин в упомянутом мной ранее рассказе «Помощь» (где протагонист Прилепина назван несколько безвкусно Трофимом Гущиным) пытается запустить моторчик отцовской ревности на слоях более тонких, по-писательски эдак:

«Несколько лет назад организовывать митинги и акции прямого действия Трофим почти перестал, связь его с партией не то чтобы ослабла, а вышла на другой уровень – он стал чуть ли не олицетворением партии, затмив даже вождя, философа Серебренко (позывной – Отец), главным пропагандистом её программы, но пропагандировал во время творческих встреч, при помощи прозы и статей, а не на митингах…»

Литературными отпрысками Лимонова полагают себя десятки хороших писателей, помню, в заметке «Дети Лимонова» я писал о свежих сборниках малой прозы Михаила Елизарова и Андрея Рубанова.

Но Эдуарда Вениаминовича привлекает, конечно, иной вариант отцовства:

«Может быть, самой главной, моей лично заслугой я считаю, что я нашёл нацболов русской реальности, указал им на самих себя. "Смотрите, ребята, – это вы, и вы – национал-большевики". (…) Куда, в самом деле, сегодня податься подростку с героическими порывами? Когда вокруг воспевается мошенничество, надувательство, воровство! А кичащееся якобы своей чистотой государство нагло лжёт и даже убивает из-за угла. Куда? (…)

У Москвы множество спальных районов. Скучные, тошнотворные, грязные, пыльные и заледенелые, в ежедневном ритме трясущихся постелей, алкогольного пота, спариваний после вечеринок, эти клоповники поставляют России детей. Оторвавшись от мамкиной сиськи, дети бегут в песочницы, где им дают лопаткой по черепу, дети визжат, знакомятся со свинцовыми мерзостями жизни и, обнаруживая себя в России, на планете Земля, в ужасе ревут. Это наши – НБП дети. К тринадцати годам они прочли все доступные книжки и, поняв, что не разобрались с реальностью, начинают читать недоступные книжки. (…)

Мы извлекли его (национал-большевистский тип. – А.К.) из гущи народной. Вначале это был хрупкий бледный пацан в чёрном. Полуфабрикат. Начитанный студент. На протяжении шести с лишним лет существования НБП тип нацбола креп, твердел и ужесточался».

Лимонов – удивительно чуткий к подземным толчкам и звукам мира сего писатель и политик – освоил отцовскую роль ещё до того, как обзавёлся записью в паспорте на страничке «дети».

Это было заметно в переходе к особой, чуть брюзгливой и лишь самую малость поучающей интонации; новый, отнюдь не сладостный стиль, совершенно особая мелодия. Они стали проявляться у Лимонова в послетюремный период. Я тогда нашёл аналог в речи старых пролетариев.

Такой, сквозь никотиновой кашель и естественные матерные длинноты, с лёгким, без рефлексий, отношением к жизни и смерти, стране и товарищам; где-нибудь в гаражах, под водку, ржаные полбуханки и соленья.

От человека – мастера золотые и заскорузлые татуированные руки, – у которого и биографии-то нет, а есть тяжёлые, как камни, необработанные куски прошлого, где обязательны армия, чаще – флот, нередко – участие в какой-то из малых войн, в другом сценарии – тюрьма, классически начатая малолеткой… На сегодняшний день – мотоцикл с коляской, мать в деревне, строгая «баба» по торговой части, дети в институтах, война с начальством за «наряды»…

Виртуозно иногда умеют повествовать старые работяги: у них любая история – это не сюжет с моралью в конце, а энциклопедия русской жизни, совершенно себя в подобном качестве не осознающая, и от этого – чистый акт творения, создание из «такого сора» целого мира со своими законами, иконами и фауной… Неважно, идёт ли рассказ о рыбалке с охотой, армейской службе, тюремных буднях, тёрках с начальством или международном положении. Или вовсе о продавщице пивного ларька, всем известной толстой Раисе, построившей на пивной пене целый коттедж и ещё по машине мужику с зятем… Принципиален тут не сюжет, традиционно небогатый, но отступления, фиоритуры, паузы, если история известна и привычна (а это тоже завсегда) – приглашение к джем-сейшну вместо дискуссий и сомнений в правдоподобии…

В подобного рода фольклоре пресловутая Раиса совершенно развнозначна Махатме Ганди или Карлу Марксу, ибо мир пролетарского рассказчика не признаёт иерархий, история тут линейна, а метафизика прикладная – в мельтешении, вращении объектов вокруг Творца-субъекта.

Лимонов, к слову, любит это определение – «Творец», в отношении людей искусства и себя самого. Творец он при этом сугубо инженерного типа. Технолог собственной жизни и литературы. Из деталей своей биографии он последовательно конструировал маленького созерцателя Великой Эпохи, бандита в отрочестве, молодого негодяя-поэта, эмигранта-бунтаря, мужа, любовника и укротителя красавиц, солдата-часового разрушающихся империй, самого радикального русского вождя, мудреца в неволе, ересиарха и ревизиониста. «Отца».

Эммануэль Каррер, его биограф, задаваясь вопросом – что же дальше? – намекал на финал этой популярной механики: все части конструктора пристроены практически намертво, лишних деталей не осталось…

Лимонов-писатель ушёл от конструкций в живую речь, повернул из литературы в фольклор. Захар Прилепин, по прочтении двух его крайних книжек и в неизменном восхищении ими, добродушно сетовал: ну, и когда же у него народ-то появится? «Всё-таки вождь предполагаемой революции должен чуть больше писать о народе. Лимонов вот в “Титанах” упрекает Ленина за то, что тот был оторванным эмигрантом, – но сам Лимонов тоже во многом эмигрант: он, кроме Фифи и нацболов, живых людей толком не видит лет десять».