– Бескрайнее. – Брокк не умел рассказывать, да и сейчас вдруг понял, что у него не хватит слов, чтобы описать увиденное.

…Ломаная линия берега. Каменные юбки гор, что уходят под водяное покрывало. И белые башни крепости, которая слишком стара, чтобы и вправду служить защитой. Ветра давно взяли преграду ее стен, а дикий хмель обжился на камне, привязывая крепость к скале.

Тень драконьих крыл лиловой кисеей накрывает и скалы, и крепость, и берег, ложится на море, которое прогибается под тяжестью этой ноши. И волны отступают.

Дракон скользит.

Синева. Сверху – неба. Снизу – моря. И Брокк в какой-то момент чувствует себя потерявшимся в этой безоглядной синеве.

– Если хотите… – Брокк поднимает взгляд. Нынешнее солнце ослабело, обрюзгло, сделавшись странным образом и больше, и тусклее, – я покажу вам море.

– Очень хочу.

Кэри принимает его руку и, проведя пальчиками по шву перчатки, задает новый неудобный вопрос:

– Они вам не мешают?

– Я привык.

– Но мешает, да?

– Немного.

Стесняет движения. Железные пальцы и без того не отличаются чувствительностью, а кожа, пусть бы и тонкой выделки, вовсе делает их неуклюжими.

– Тогда зачем вы их носите? – Кэри не улыбается, смотрит в глаза, и ныне цвет ее собственных вновь меняется – яркие, как первые одуванчики.

– Затем, что многим неприятно видеть мое уродство.

Ей это странно. И Кэри теряется, она оглядывается на шута, будто он способен помочь, подсказать, но шут молчит, и Кэри пожимает плечами:

– Ваша рука не уродлива…

Не ложь. Но и не правда.

– Странно, да… но не уродливо. Я вас обидела?

– Ничуть.

– Врете, – со вздохом говорит она и хмурится. – Почему вы все время мне врете? Думаете, что я ребенок?

– Думаю, – Брокк с трудом удержался, чтобы не прикоснуться к ней, – что многие с вами не согласятся.

– Но…

– Давайте сменим тему.

Подрастет – поймет, что мир не то место, где все друг к другу добры. Уже понимает, но ей пока кажется, что собственная ее жизнь скорее исключение, нежели правило.

– Как вам будет угодно. – Кэри слегка наклонила голову. – Тогда расскажите о себе.

– Что рассказать?

– Что-нибудь. – Она шла по дорожке, которая вдруг стала слишком узкой, и юбки Кэри, темные, тяжелые, касались ног. – Нам ведь следует получше узнать друг друга.

– Пожалуй.

Наивная детская хитрость. И слишком взрослый взгляд, в котором, хвала руде, нет жалости.

– Что ж… – Брокк коснулся подбородка, не зная, с чего начать. – Мне тридцать лет, и я мастер-оружейник. Вот и все.

– Тридцать, – задумчиво произнесла Кэри.

Много? С высоты ее почти шестнадцати Брокк – глубокий старик. И это тоже повод держаться подальше, не мешать ей жить.

– Вы не любите говорить о себе.

– Просто говорить нечего.

– А ваша семья?

Дорожка привела к ограде. Узоры серого железа и тонкие пряди плюща. Он сохранил часть листвы, глянцевая зелень которой была слишком яркой, какой-то искусственной.

– Осталась лишь сестра.

– Вы ее любите? – Кэри потянулась к ограде, но у Брокка получилось перехватить ее руку.

– Осторожно, плющ ядовит.

Ее пальцы побелели от холода. А на кромке запястья лежит тень рукава, прикрывая бледную кожу с тонкими венами.

– Да, я люблю сестру. – Брокк, наклонившись, дохнул на руку. – Вы замерзли. Возможно, стоит вернуться?

– Чтобы вы спрятались в мастерской? Нет уж.

Легкая улыбка, светлая.

Друг.

Он всего-навсего друг. И не следует забывать об этом.

– Вы не хотите со мной расставаться?

Кэри не отводит взгляда. И снова глаза темные, не мед, но теплый янтарь…

…его было много на побережье. И поутру, после отлива, на песчаный пляж приходили люди. Они бродили, зыбкие фигуры в предрассветном мареве. Отсветы факелов в морской воде. Ненастоящий призрачный мир, гротескный, изломанный.

Фигуры то и дело замирали, наклонялись, хватали куски янтаря, которые складывали в корзины. И совокупное их движение, неторопливое, но меж тем постоянное, казалось Брокку танцем…

– Не хочу, – призналась Кэри. – Но если я вам мешаю…

Она замолкает и убирает руку, прячет в меховое нутро муфты, взгляд отводит, стараясь показаться безразличной. Уступает предлог.

Чего проще, сослаться на занятость и уйти, в конце концов, Брокка и вправду ждут дела.

– Ничуть. А семья… пожалуй, она была самой обыкновенной. – Слова заполнят внезапную неловкую пустоту, да и нет ничего тайного в семейной истории. – До определенного момента. Признаться, отца я помню плохо, он погиб, когда мне было четыре.

Тропинка вьется вдоль ограды, пробирается мимо кустов одичавшей малины, которая переплелась с колючими же стеблями шиповника.

– Я на него мало похож… он был принят в род. Так уж вышло, что у деда не было сыновей…

– А ваша мать…

– Вышла замуж, едва ей исполнилась пятнадцать.

– Она была счастлива? – Кэри осторожно переступает через плети малины, выбравшиеся на дорожку. И замирает, с непонятным напряжением ожидая ответа на свой вопрос.

– Сложно сказать… я не спрашивал.

…Вряд ли. В противном случае, разве ушла бы она из дому?

Брокк смутно помнил человека в черном кителе, резковатый его запах, вечно ледяные и какие-то жесткие руки, голос. Мама рядом с ним казалась хрупкой, нервной.

Она не плакала, но…

– Мой отец был на двадцать лет старше ее.

…И по словам деда, отличался редкой сухостью нрава. Если уж сам дед, не особо склонный к проявлению эмоций, подчеркивал эту особенность Коннора из рода Высокой Меди, то, стало быть, он и вправду был сухарем. А мама всегда горела, ей было тесно в рамках образа, который создал дед. Наверное, Брокк в нее пошел, поэтому и мается.

– После его смерти мама три года носила траур. – Брокк предложил руку, и Кэри приняла ее. Странно, он точно знает, что не способен ощутить ее прикосновение, но все же чувствует тяжесть ее ладони и тепло. – Черный цвет ей не шел.

Он уже помнит то время и ее визиты. Бледные руки в черном кружеве перчаток. Широкие рукава крыльями летучей мыши. Высокий воротник и два ряда пуговиц, словно кто-то прочертил тропинку от маминого горла к широким юбкам. Слабый запах талька и перьев.

Жесткая ткань. И бледные щеки мамы. Тихий ее голос…