— Нет, не надо, — прошептал Середин. — Торбу мою принеси. Травы там у меня. И жену позови — расскажу, как заварить. А то ведь и помереть недолго.

— Что ты, что ты, — замахал руками Крот, — помрет он! И не думай! Если б не вы с Невзором… Добрава! — заорал он, обернувшись к дверям. — Добрава, иде ты есть, гость помирать собрался!

— Чего орешь? — скользнула в горницу жена, накидывая на плечи платок. — Малые спят уже.

— Ну-ка, неси его торбу.

— Да вот она, под лавкой. — Добрава наклонилась, вытянула котомку. — Чего с ней делать?

— Я тебе расскажу, только не перепутай, слышишь? — прошептал Середин.

Женщина развязала тесемки, присела на лавку и стала доставать свертки и мешочки, складывать себе на колени. Крот суетился вокруг, пытаясь помочь, пока она не шуганула его из избы.

Крестьянин вышел на двор. По улице пылили березовыми метлами бабы — староста велел промести всю дорогу, да песок в реку покидать, чтобы и малой косточки от врагов не осталось. Возле плетня стояли селяне; увидев старосту, все разом замолчали. Крот подошел к ним. Мужики смотрели с ожиданием, дышали медом, брагой — сегодня вся деревня гуляла по поводу избавления от погибели.

— Ну, что там?

— Плох ведун, — проворчал староста, хмурясь, — говорит: помру.

Мужики загудели встревоженно.

— Да нешто не вытянем, а? Надобно к знахарю в Чернигов посылать. Там, сказывают, лучший.

— Не, лучшие в Муроме, туда слать надоть.

— Свои травы у него есть, — попытался успокоить земляков староста. — Умен, ведун. Сам знает, что делать надобно. И воще, востер, как ни смотри. Я вот давеча как очухался, из избы выскочил, — гляжу, а за плетнем, — он выпучил глаза, будто все еще удивляясь увиденному, — прям смерть сама с собой бьется! Шкелеты, да на лошадиных шкелетах, а посередке — ведун, и не видать его почти, как ветром его носит, только кости летят, да сабля звенит! А потом вижу — отбежали злыдни, да стрелами его, а он — вжик сабелькой и отбил все стрелы, вот сдохнуть мне, если вру! Да со спины его достали! Ну, думаю, выручать надо — за нас парень живот кладет. — Крот приосанился. — Вот, меч я мой верный выхватил… — Он хлопнул по боку, огляделся. — Иде мой меч?

— В горнице лежит, почистил я его, смазал, да в холстину закатал, — успокоил старший сын.

— Молодец. Ага, схватил я меч, да и ка-ак пошел костлявых рубать! — Староста выдохнул, успокаиваясь. — Ну, и вам, мужики, спасибо: не выдали.

— Чего там, за свое бились.

Из дома вышла Добрава, подошла к плетню, оглядела всех, поджав губы.

— Эх, а вам только повод дай, упились, а ведун, того и гляди, помрет. Горит он, весь так и пышет жаром. Чего делать, и не знаю. Травы из его запаса заварила, но поможет — нет, не ведаю.

Крот поскреб затылок.

— Надо в Чернигов гнать, к Белобою. У него, помню, нянька старая травы ведает, заговоры знает. Вот ее и привезти надоть.

— Так чего стоишь, пенек замшелый? — напустилась на него Добрава. — запрягай, да гони.

— И правда, сам поеду, — сообразил староста. — И воеводу давно не видал…

— Нет уж, ты кого помоложе посылай. Знаю я: как сядете с Белобоем старое вспоминать — и знахарку не привезешь, и сам не приедешь до белых мух.

— Да я что… я и не хотел, сам-то. Ну-ка, давай, — Крот хлопнул по плечу старшего сына, — давай, воронка запрягай, да ветром в Чернигов. Чтоб к утру тама был, а к заходу ждем вас со знахаркой.

Парень бросился к конюшне — слово отца здесь явно не обсуждалось. Мужики потоптались, умильно и жалостно поглядывая на старосту. Тот кашлянул, боком придвинулся к жене.

— А, что, Добравушка, бились мы крепко, вороги уж на что лютые, а все одно их одолели.

Жена подозрительно покосилась на него.

— Это ты к чему ведешь?

— Да вот, угостить бы мужиков? И то сказать, сил сколько положили…

— Меду не дам, — отрезала Добрава. — Хотите — вон брага на леднике. Хоть упейтесь. — Она покачала головой: — Кабы не ведун, куда вам, сиволапым. Он того гляди помрет, а у вас бражка на уме.

— А мы помочь-то чем можем? — резонно спросил Крот, распахивая калитку. — Только вот за здоровье его выпить. Проходи, мужики, — указал он на стол, врытый в землю под раскидистой яблоней, — сейчас я принесу, чего там на леднике стоит.

— Только не шуметь, — грозно предупредила старостиха, — покой ему надобен.

* * *

Под руководством Середина Добрава смешала в плошке выбранные им из торбы травы, добавила березового угля, растертой ольховой коры, заварила кипятком и вышла, поставив плошку на лавку у печи. Олег приподнял повязку на плече. Вокруг раны кожа побагровела, вздулась. Он скрипнул зубами: только гангрены не хватало. Если остановить распространение, то организм, возможно, сам справится. Вспомнить бы заговор… Мысли путались, он стискивал зубы, пытаясь вызвать в памяти нужные слова, откидывался в бессилии, снова приподнимался, простирал руку над плошкой.

— Ты, кровь мертвая, горькая, выйди из тела, уйди в землю, …оставь меня, выйди из тела, уйди в землю, забери с собой лихоманку-трясовицу… Приложу плакун, приложу тирлич, приложу нечуй-ветер, унесет он жар, заберет морок, развеет по-над лесом, над рекой, над полем скошенным, чтоб следа не осталось, чтоб память забылась…

Что-то горячее побежало по плечу, по ноге, повязки намокли, чистая рубаха прилипла к телу. Олег хотел позвать кого-нибудь, но из горла вырвался только хрип. «Кровь надо остановить, — подумал Середин, — иначе весь изойду». Собрав последние силы, он потянулся к заваренной в плошке траве…

На шум вбежала Добрава, позвала девок из горницы. С их помощью подняла Середина с пола, уложила обратно на лавку. Он шептал что-то, протягивая руку к стоящей у печи плошке.

— Что, что, милый?

— Закрой отваром… — коснулся он повязки.

Всю ночь ведун метался в жару, Добрава и дочери старосты, сменяясь, сидели возле него. Под утро он очнулся, попросил воды. Жар спал, осталась только дикая слабость — ни рукой шевельнуть, ни ногой. Олег попросил вынести его на воздух. Во дворе, под яблоней, откуда лишь под утро расползлись загулявшие мужики, разложили сено, накрыли полотном, соорудив что-то вроде перины. Он смотрел, как ветер играет листьями, покачивает ветки с налитыми яблоками. Занимался рассвет, деревня оживала: заголосили петухи, потянуло печным дымком.

Думать ни о чем не хотелось. Просто лежать, смотреть в небо. Он сделал, что мог, но, похоже, этого мало. Слишком много крови потерял — Олег уже чувствовал, как понемногу холодеют кончики пальцев. Его охватило странное безразличие, будто все происходило с кем-то другим. Все осталось в прошлом, а впереди ждал покой. Надо только дождаться его, пережить последние часы. Лишь бы никто не тревожил…