Внезапно меня дернули за руку. Я обернулся. Крохотный старикашка в очках на громадном носу протянул мне лист бумаги. (Разгадка проста: десятилетний сынишка приятеля нацепил маску, но до меня это дошло только через полсекунды. Я вздрогнул от неожиданности. Мальчик, заметив мой испуг, рассмеялся, и я сообразил, в чем дело.)

Меня ошеломило внезапное появление старикашки. Как он сюда попал? Кто он? Откуда? Почему он решил обратиться именно ко мне? Удовлетворительных ответов на эти вопросы не существовало, и меня испугало именно их отсутствие. Случилось необъяснимое, что предполагало возможность невероятного. Лишенный защиты причинно-следственных связей, я ничуть не удивился крохотному росту и воспринял его как часть хаоса, связанного с появлением старикашки.

Я не преувеличиваю ни сложность, ни компактность содержания этого краткого мига: в моменты сильного возбуждения память и воображение способны воссоздать целую жизнь.

Как только он меня испугал, как только причинно-следственные связи распались, я его узнал – нет, не десятилетнего сына приятеля, а именно лысого старикашку. Узнавание никоим образом не уменьшило моего страха, но изменило его, сделало знакомым, будто я с самого раннего детства знал и старикашку, и связанный с ним страх. У меня возникло ощущение, что я не могу вспомнить его имя. Часть сознания, в которой глубоко укоренились правила приличия, рефлекторно устыдилась этого. Для меня теперь стало важным, не как и почему он меня нашел, а что ему сказать.

Где раньше я с ним встречался? Вот тут парадокса избежать невозможно, но если вспомнить детство, то выяснится, что это чрезвычайно распространенный парадокс. Я узнал старикашку как образ в бесконечном обществе непознаваемого. Это не я когда-то призвал его под свет моих знаний – это он однажды отыскал меня во мраке моего невежества.

Объективно сейчас в старикашке не было ничего зловещего, но в нем заключалась угроза, потому что он участвовал в заключенном мною договоре. Я позабыл об обстоятельствах, которые привели к заключению этого договора, отсюда и первоначальная загадочность появления старикашки. И все же я распознал – не будучи в состоянии вспомнить – одну из основных статей договора; потому человечек и показался мне знакомым. Крохотный старикашка, лысый, в нелепых круглых очках на огромном носу явился и потребовал обещанное по контракту.

* * *

Утро в начале лета – таким утром, если нечего делать, вечер кажется невообразимо далеким. Море слилось с небом над Триестом; небо и море скрыла одинаковая синева.

На севере Франции и во Фландрии тоже стояла ясная погода, но умирающие и раненые, лежа навзничь, не смотрели в синее небо, не ощущали его спокойную торжественность, как князь Андрей Болконский на поле Аустерлица. Чем яснее день, тем больше смятения вносила смерть в ряды бойцов на Западном фронте. Смерть утратила всякое значение; ее было легче воспринять как еще одно состояние, как грязь траншей или холод в суровом, враждебном человеку мире, а не в чудесное время года, обещающее прекрасное будущее.

Дж. вернулся домой и, прежде чем переодеться, лег навзничь на кровать. Листья аканта на тюлевых занавесках напомнили ему, как двадцать дней назад он предполагал соблазнить Марику. Он сжал зубы – не оттого, что вспомнил, а потому, что два дня только и делал, что вспоминал. Сами по себе воспоминания не вызывали в нем сожалений. Дж. добился желаемого и свои желания менять не собирался, но ощущал тяжесть внезапно пробудившейся памяти – точнее, ее невероятную вместимость. Огромное количество воспоминаний подавляло его своим весом.

Для него оказалось невозможно отделить одно воспоминание от другого, так же, как было невозможно отличить лицо Нуши от лица цыганки. Его рассудок словно превратился в комнату смеха, где отражения в зеркалах двигались одновременно, но каждое представляло собой нечто иное. Это создавало впечатление, противоположное памяти. К примеру, вместо того чтобы приблизить детство, громада воспоминаний, накопленных с детских лет, делала это время невообразимо далеким. Перед ним проносились воспоминания о Беатрисе, о существовании которых он не подозревал: одно за другим, ясно и отчетливо, но каждое – неотделимо от воспоминаний о других женщинах, так что ему чудилось, будто он в последний раз видел Беатрису сто лет назад. Впрочем, я неточно объясняю. Поток непроизвольных, четких и связных воспоминаний, обрушившийся на Дж., словно растягивал прожитую жизнь – об этом я действительно сказал. Однако же из-за того, что ни одно из воспоминаний не могло быть выделено и отдельно зафиксировано в определенном времени, прожитая жизнь воспринималась чрезвычайно быстротечной и краткой. Память то растягивала, то сжимала жизнь, и эта пытка лишала время смысла.

Вчера вечером я узнал, что мой лондонский друг наложил на себя руки. Собрав воедино буквы его имени – ДЖИМ, я никак не смогу восстановить то, что рассыпалось на мелкие кусочки. Я не могу судить его поступок, называя его трагическим. Мне достаточно принять – принять, а не просто отметить – известие о его смерти.

Дж. должен покинуть город в течение тридцати шести часов. Но куда он отправится? Только в Италию. Оттуда он может уехать куда угодно. Возможно, он представлял, как вернется в Ливорно и будет жить в отцовском особняке. Наверняка он рассматривал и другие варианты, но любой из них был своего рода возвращением, а Дж. возвращаться не желал. Итак, он перестал думать о «куда» и сформулировал вопрос иначе: насколько дальше он может зайти? Как далеко он способен удалиться от прошлого? Время само по себе не уведет его дальше, потому что время лишилось смысла. Осознав это, он решил пойти к Нуше и отдать свой паспорт. Такой поступок позволил бы ему продвинуться дальше.

На пьяцца Понтероссо была фруктовая лавка, где торговала женщина – судя по чертам лица, соотечественница Нуши, из Карста. Дж. купил вишни и направился на восток, к порту. По дороге он ел вишню и выплевывал косточки на мостовую.

В красном цвете вишни всегда присутствует бурый оттенок – гниющий, разлагающийся плод темнеет и становится мягким. В спелой вишне всегда ощущается вкус разложения.

Дж. прошел мимо людей, собравшихся группками и на разных языках обсуждавших неминуемое начало войны. Чем дальше на восток он уходил, тем оборваннее становилась одежда прохожих, тем закрытее их лица.

Из-за крохотности плода, из-за нежности мякоти, из-за тончайшей кожицы – она чуть плотнее пленки на поверхности жидкости – косточка в вишне кажется инородной. Вишенка должна быть целостным комочком. В ней не должно быть косточки. Косточка воспринимается во рту как некий осадок, загадочным образом возникший во время поедания вишни, который приходится выплевывать.

Дважды Дж. останавливался и оборачивался, потому что у него возникало ощущение слежки. Он садился на парапет у магазинчиков и наблюдал за женщинами, стоявшими в очереди за хлебом и овощами. В этой части города с продуктами было плохо.

Мягкость и упругость еще не раскушенной вишни похожи на мягкость и упругость губы.

Он бросал вызов времени и поэтому не торопился.