— Ты что, английского языка не понимаешь?! — возмущается Джерри.

— Или… а как насчет вот такой мысли? Пожалуй, она ближе к сути! Тебе был предложен выбор: с одной стороны — полная свобода, с другой — вечное иго. К сожалению, ты оказываешься козлом, который по одному тебе ведомой причине стремится к сделанным на заказ цепям. Учти, и козел делает при этом вид, что упирается. Но все равно протягивает руки, чтобы на него надели наручники. Точно, именно это здесь и происходит! Но все равно, должен сказать, я тебя не понимаю.

— Я и сам себя не понимаю, — признается Джерри, тяжело вздыхая.

Тут уж нас трое. Поскольку я, в основном, вроде бы сделал тот же выбор, что и Джерри, и по тем же одинаково таинственным мотивам. Ведь мог же я там, в парке, выбирать: убежать куда глаза глядят или вернуться по команде. И что я выбрал? Вы ведь помните, я уверен, и я тоже помню.

Чего я не понимаю — особенно сейчас — так это почему я выбрал такой путь. Почему я предпочел вести себя, как хорошая собака, хотя от этого мне никакой пользы? Я снова у Джерри, став печальнее, но явно не мудрее. На том же коврике, на той же веревке, которую за другой конец держит мрачный Джерри. А что касается Даны… где же она, когда мне так нужно, чтобы она меня позвала?

— Хотя… — Даже когда мы с Джерри уже идем за Мелом на парковочную стоянку, где стоит его машина, Мел продолжает придумывать теории для объяснения непонятного поведения Джерри. — Мне даже думается, в конечном итоге это и может быть теми неуловимыми «зрелыми» взаимоотношениями, которых ты якобы жаждешь. Нет, ты подумай, Гласс! Ты и Мерфи! Почему бы и нет? Если верить дневным передачам, случаются и более странные вещи. Давай прикинем — какие у тебя заботы с собакой: постоянные перебранки, никаких выходных, никакой надежды на то, что тебя отпустят под залог, никакого обязательного секса — во всяком случае, будем на это надеяться. Бог мой, да это же в точности — брак. Во всяком случае, не хуже. Разумеется, когда вы с собакой решите узаконить свои отношения, у вас возникнут сложности с поисками человека, кто бы согласился провести церемонию. Хотя я слышал, что кое-кто из унитариев вполне гибок.

— Это, — заявляет Джерри, закрывая дверцу за Мелом, — самая глупейшая вещь, какую я когда-либо слышал. Даже от тебя.

— Что вовсе не означает, — говорит Мел, устраиваясь за рулем поудобнее, — что это обязательно неправда. — С этими словами и прощальным жестом в сторону Джерри и меня он выезжает со стоянки.

— Самая глупейшая, — повторяет Джерри сам себе. Затем смотрит на часы, что он делает всегда, когда ведет меня на короткую прогулку по травяной полянке, расположенной напротив его квартиры.

— Ладно, Мерфи, у тебя одиннадцать минут до начала игры, а я поставил двадцать баксов на «Патриотов». Так что чем скорее ты примешься за дело, тем лучше.

* * *

Действительно, почему бы мне не заняться делом? Порыться у нее в голове, когда мы оба крепко спим, В моих снах я всегда ищу вход. Обнюхиваю пороги всех закрытых дверей и случайно обнаруживаю, что одна дверь не закрыта и может привести меня туда, где Дана от меня спряталась. И спросить ее взглядом: почему, почему, почему?

Пока мне не везло, я не мог ее найти. И во сне и наяву она постоянно спешит немного впереди меня. И не оставляет мне свой запах, чтобы я мог идти за ней, никакого аромата вины, чтобы можно было предположить, что она понимает, что наделала.

«Ко мне!» — приказала она. Что же, я послушался. И теперь, хотя она больше не зовет меня, мне трудно расстаться с этой привычкой.

Глава вторая

Как правило, я ненавижу семейные рестораны ровно настолько же, насколько О’Райан их обожает. Там всегда стоит жирный запах гамбургеров и жареных куриных крылышек, а детеныш, который сидит в соседней кабинке, обязательно будет ритмично стучать ногой в стенку в течение всего обеда.

Но сегодня все другое лучше, чем моя квартира. Столь заметное отсутствие Мерфи наверняка вызовет массу вопросов у О’Райана. Вопросов, которые я в данный момент не желаю слышать. Возможно, потому, что ответы мне самой не понравятся.

— Надо же, — говорит О’Райан, заталкивая огромные кольца лука в свою булку с гамбургером. — А ведь сперва у нас все было на мази.

Он говорит о Карен, разумеется. Он меня об этом уже предупредил. Одно можно сказать про О’Райана — он обычно заранее возвещает о «повестке дня» и затем свято придерживается ее. Еще можно сказать о нем следующее: ничто, включая любовную катастрофу, не способно отрицательно подействовать на его аппетит.

— Ну, я же тебя пыталась предупредить насчет Карен. Просто она не такая, как другие люди.

— Тут уж точно не станешь спорить. Я ведь о чем толкую, Дана, каким бы диким тебе это ни показалось: мне стало мерещиться, что чем я к ней лучше, тем она ко мне хуже.

— Такая уж она, Карен, — соглашаюсь я. — То, что Уинстон Черчилль назвал тайной внутри ребуса, завернутого в загадку, или как он там выразился.

— Ага. — Похоже, О’Райан вполне готов согласиться, что Карен — столь же интересная тема для разговора, как и Уинстон Черчилль. — Она с приветом.

Да еще с каким! Но, несмотря на все мои заявления относительно того, что Карен не такая, как все, я начинаю испытывать дискомфорт и ерзать. Такой женщине, как Карен, хорошие мужики — без надобности.

— С настоящим приветом, — продолжает О’Райан, облапывая гигантский бутерброд своими огромными руками. — Большинство баб, с которыми я хороводился, жаловались, что они мало меня видят. У Карен же — все наоборот.

И он впивается зубами в бутерброд. Я вижу, как на его тарелку стекают ручейки разнообразных соков и соусов, образуя на ней разноцветную лужицу.

— Ну, тогда ясно, что надо делать. Притворись, что тебе некогда. Некоторые женщины предпочитают трудноуловимых мужчин. — Надо же, какой я кладезь полезной информации, не правда ли? Хотя и несколько противоречивой. Ведь я только что утверждала, что у Карен очень мало общего с другими женщинами. Включая, кстати, и меня.

— Угу, — мычит О’Райан, пережевывая булку. — Трудноуловимый. — Как будто он не знает точного значения этого слова, но готов догадаться. — Вот что я скажу, Дана. Что бы там ее ни свихивало, я лучше куплю себе бутыль этого зелья и употреблю. Иначе — я ее теряю.

— Мне очень жаль. —