– В августе сорок второго года ваша 271-я авиадивизия была переброшена под Сталинград в 16-ю воздушную армию. Посмотрел статистику потерь 16-й ВА по месяцам осени сорок второго среди «ночников». Сентябрь – 13 самолетов По-2 в строю, даже после прибытия в армию трех (!) дивизий «ночников» в ноябре – всего 90 самолетов По-2. Потери серьезные… Насколько тяжелым для Вашего полка был «сталинградский период» войны? Там, на Дону, Вы получили свой первый орден, первое ранение. Расскажите об этом. Какие вылеты наиболее запомнились?

– Вначале полк занимался разведкой переправ противника через Дон и уничтожением их при обнаружении. Сменяя друг друга в течение ночи, мы на отведенных участках непрерывно наблюдали за поведением противника, чтобы не прозевать переброски немецких подразделений на восточный берег. Как обычно, каждый экипаж получал и запасную цель – на нее надлежало сбросить бомбы, если переправа не будет обнаружена. Вместе со старшим лейтенантом Корниленко мы вылетели на выполнение такого задания в район города Богучары. Запасной целью для нас в том вылете было скопление войск противника в хуторе Стоговском, на западном берегу Дона. Ночь лунная. Река видна как на ладони. Движения войск – никакого. Пролетели по нескольку раз в двух направлениях и, когда отведенное для полета время заканчивалось, пошли выполнять бомбометание по запасной цели. Дошли до намеченной точки, прицелились. Серией сбрасываю на немцев смертоносный бомбовый груз. На этом задание можно считать выполненным, надо делать разворот и брать курс на свой аэродром. Но… не тут-то было: одна фугасная бомба весом в пятьдесят килограммов продолжала висеть под фюзеляжем. Делаем второй заход на цель, благо сегодня по какой-то странной случайности нас не обстреливают немецкие зенитки. В повторном заходе энергично работаю ручкой бомбосбрасывателя, но злополучная бомба, как нарочно, висит себе! Четыре захода сделали, все зря – фугаска покидать самолет не желает. Тащить бомбу на свой аэродром и садиться с ней – вещь опасная. Бомба может взорваться под фюзеляжем в момент приземления, может оторваться и рвануть над своей территорией. Можно зацепиться за нее при посадке и перевернуться. Каждый такой вариант нежелателен. Корниленко меня спрашивает: «Как на старте дадим знать, что садимся с бомбой?» Говорю ему: «Пройди справа от старта, качни крылом, может, заметят». Корниленко только грустно вздохнул: «Покачаешь, а она, сволочь, возьмет да и оторвется в это время над стартом, своих накроем!» Да, положеньице!..

От злости сделал еще один рывок рукояткой бомбосбрасывателя… и бомба вдруг срывается и летит вниз! Радостное облегчение. Бомба-то полетела, но куда? Через несколько напряженных секунд грянул взрыв – в воде, у восточного берега реки, ближе к расположению наших войск.

Отмечаю на карте время и место взрыва, записываю данные в бортжурнал.

По возращении на командном пункте полка докладываем обо всем командиру, а тот говорит: «Смотрите, не дай бог, если по своим ударили!» – снова, уже в который раз уточняя детали нашего полета, место и время падения бомбы. Утром после полетов пошли отдыхать, через два часа прибегает посыльный из штаба и передает приказание командира – срочно явиться в штаб. Спрашиваю: «Кого еще вызывают?» В ответ: «Корниленко». На память сразу пришла вчерашняя история с бомбой. Уходя, посыльный добавил: «Там какой-то майор из пехоты приехал, сидит с Меняевым в штабе, а мне приказали вас срочно вызвать». Пошли с Корниленко, спрашивая друг у друга, неужели по своим попали? Какой позор! Эти сомнения постепенно перешли в уверенность, когда мы, грустные, зашли к командиру и доложили о своем прибытии. Настроение жуткое. Впереди трибунал «замаячил»… Говорю комполка: «Летчик-то тут ни при чем, он даже не знал, что я за рычаг продолжаю дергать». Меняев приказал подойти к столу и снова указать место и время сброса бомбы. Командир спросил сидящего рядом майора: «Здесь? Все совпадает?» Майор ответил: «Да, да. Все точно, сомнений нет, это бомбили они». Нам стало совсем тошно. Я стал смотреть на входную дверь, ожидая появления нашего особиста Рудакова… Меняев как-то странно на нас смотрит, берет лежащую на столе бумагу и читает: «Приказ командующего армией. В ночь с… на… в такое-то время сброшенной с одиночного бомбардировщика бомбой разбита наведенная под водой немецкая переправа в районе хутора Стоговский. Прямое попадание разрушило переправу и причинило урон немецким частям, начавшим переправу. Благодаря смелым действиям летчиков наши войска обнаружили попытку переправы на восточный берег Дона и сорвали ее. Приказываю: отличившийся экипаж представить к правительственным наградам». Меняев смеется и вместе с майором поздравляет нас с успехом… Через месяц вернулся из госпиталя и получил свой первый боевой орден – Боевого Красного Знамени.

Сразу брату Семену (Соломону) написал: мол, Семка, догоняю тебя потихоньку. У брата к тому времени уже было два ордена БКЗ: один с финской войны и один за бои сорок первого года. Обстоятельства ранения спрашиваете? Обычные банальные обстоятельства. Ночью 25 октября при выполнении боевого задания пулеметная очередь прошила кабину, и я получил пулю в левый локоть. Пуля задела нерв и вышла из тела в области плеча. Мой летчик и мой близкий друг Боря Обещенко хотел сбросить груз бомб, не доходя до цели, чтобы быстрей вернуться и передать меня врачам, но я его переубедил. Выполнили задание и только потом ушли назад. Лежал в госпитале неподалеку от расположения полка. Меня готовили к отправке в тыл. Приехали ребята с эскадрильи меня навестить, рассказали про тяжелое напряжение, пожаловались на страшную усталость, серьезные потери в людях и технике.

В следующий их визит попросил сестру-хозяйку дать мне на короткое время мою форму, мол, хочу ребят проводить до машины, а то стыдно «сталинскому соколу» в халате и кальсонах щеголять за воротами госпиталя. Сел в машину вместе с летчиками и больше в госпиталь не вернулся. Полковой врач начал «выступать», что такое ранение требует стационарного лечения в специализированном госпитале, но я отказался покинуть полк. Комполка Меняев, с которым у меня были очень сложные отношения всю войну, лишь пару раз спросил: «Ну, как самочувствие? Поправляемся?» Отвечал ему: «Ничего, скоро поправимся». Через недели две в одном из экипажей выбыл из строя штурман, и я попросил Меняева назначить меня в полет. В воздухе я чувствовал себя лучше, чем в спокойной обстановке на земле. Когда сосредотачиваешься на выполнении боевой задачи – о хворях не думаешь. Рука зажила окончательно только через год.

– В двухтомнике «В решающей войне» и в сборнике «Никто не забыт» написано, что Вас представляли к званию Героя за вылеты «воздушным парламентером» в окруженную группировку Паулюса в Сталинграде. История довольно известная. Нет желания о ней рассказать?

– В моем случае был только устный приказ комфронтом Рокоссовского представить экипаж в составе Лященко и Овсищера к званию Героя.

Но никто не торопился этот приказ выполнять. А дело было так.

Через несколько дней после начала наступления под Сталинградом стояла нелетная погода, и только наши легкомоторные самолеты, кружа на малой высоте под кромкой облаков, вели разведку начавших отступление немецких частей. В тот день на аэродром прибыл майор – представитель Военного совета Донского фронта – и привез целую машину листовок, предназначенных для сбрасывания в расположение немецких войск. Одну из листовок я прочел и перевел текст друзьям. Майор обратил внимание, что я владею немецким языком, как родным. Завязалась беседа, и он посетовал, что мощность передатчиков, установленных на машинах вдоль линии фронта, слабая и нашу агитацию и призывы к сдаче в плен слышат немцы только в первой траншее. И добавил: «Вот если бы поставить громкоговорительную установку на самолет, и с воздуха, в глубине расположения немцев, вести передачи и зачитать ультиматум самому Паулюсу и его штабу! Это было бы здорово!» Стоявший рядом один из инженеров полка Петухов заметил, что нет проблем установить подобное устройство на У-2, но весь вопрос – какая будет слышимость на земле? Сказать трудно, такого в авиационной практике еще не было. Майор уехал, а на следующий день меня вызвали в штаб дивизии и приказали отправиться на инструктаж в политуправление фронта. За это время техники смонтировали на самолете мощный звукоусилитель. Начали его испытывать. Передача велась из второй, «штурманской», кабины самолета с помощью ларингов, через динамик, укрепленный под фюзеляжем. Слышимость была хорошей только на высоте ниже тысячи метров и при работе мотора на малых оборотах. Последние испытания проводили в присутствии Рокоссовского. После приземления подошли к нему и доложили о готовности к выполнению задания. Стоял такой мороз, что даже говорить было трудно. Рокоссовский, улыбаясь, пожал нам руки и спросил: «Что, не сладко в открытой кабине на такой холодине?» От его слов мы почувствовали себя просто и уверенно, скованность перед высоким начальством пропала.