Как происходили эти необычные вылеты? Например, полеты к штабу Паулюса.

На высоте 1200–1300 метров убирался газ, и самолет почти бесшумно планировал к заданному району. Самолет «встает в мелкий вираж», и мы начинаем передачи.

«Ахтунг! Ахтунг! Ан ди ин раум фон Сталинград айнгекесельтен дойтшен официрен унд зольдатен!» – «Внимание! Внимание! К окруженным в районе Сталинграда немецким солдатам и офицерам!» – разносилось в морозном ночном небе. Текст сначала передавался на командный пункт фельдмаршала, а затем – многократно – окруженным в разных точках кольца окружения. Сначала, как правило, было тихо. Пока читаю текст, самолет, виражируя на малых оборотах мотора, постепенно теряет высоту. 700… 600… 500 метров под нами. На этой высоте начиналось! Трассы «эрликонов» прошивали воздух рядом с нами. Очнулись, гады!

Кричу им в динамик: «Нихт шиссен, зонст варфе их бомбен ап! (Не стреляйте, иначе бросаем бомбы!)» – и пытаюсь успеть дочитать ультиматум: «Гибт ойх гефанген! (Сдавайтесь в плен!)» После этих слов с земли открывался шквальный огонь – разрывы зенитных снарядов, пулеметные и автоматные очереди. Такой фейерверк, что мог украсить любой праздник. Приходилось давать полный газ и со снижением, «с прижимом», уходить из зоны обстрела на бреющем. Выходим в безопасное место. Снова набираем высоту и отправляемся в «гости» к другим немецким частям, пусть и они послушают. Там та же самая история – смертельный огонь. К командному пункту Паулюса возвращаемся во второй половине ночи и тогда зачитываем ультиматум вторично.

А нас уже немцы ждут. Домой возвращаемся – фюзеляж, как решето. Помню, как на высоте 300 метров огнем «эрликона» была разбита наша установка, так пока техники пару дней ремонтировали усилитель и самолет, мы выспались и отдохнули.

Всего совершил 24 вылета в качестве «воздушного парламентера», вместе со сменявшими друг друга летчиками Масловым и Ляшенко провел почти семьдесят передач.

Как мы остались целыми в этих полетах? До сих пор трудно в это поверить…

Каждый такой вылет я могу сравнить только с канатаходцем, идущим под куполом цирка без страховки по канату с завязанными глазами. Риск угробиться примерно такой же…

После пленения Паулюса нас вызвали в Политуправление фронта. Там же находился Рокоссовский. Подошел ко мне, сказал: «Благодарю вас за отличное выполнение особого задания. Даже фельдмаршал слушал ваши передачи». И обратился к начальнику Политуправления фронта генералу Галаджеву: «Вы не забыли передать в дивизию мое приказание, чтобы после окончания операции члены экипажа были представлены к званиям Героев?»

«Никак нет, не забыл, приказание ваше передано», – ответил тогда Галаджев.

Прошло несколько месяцев, Галаджев приехал вручать нашему полку гвардейское знамя. Устроили банкет, накрыли праздничные столы, песни под баян поем: «Выпьем за Родину нашу любимую, выпьем и снова нальем». Галаджев подзывает меня к себе: «Хорошо поешь, капитан. Да, кстати, где Звезда за Сталинград?» Отвечаю: «За Сталинград экипаж награжден не был».

«Как это не награжден?! – возмутился он. – Командованию дивизии было дано указание комфронтом отметить ваш экипаж особо!»

Я отшутился: «Может быть, в этом и состоит особенность – не награждать вовсе».

В моем присутствии Галаджев подзывает к себе командиров дивизии и полка и задает тот же вопрос. Я прошу разрешения уйти и возвращаюсь за стол.

В итоге я вообще ничего не получил. Как это не раз бывало – меня забыли по непонятным причинам. Впрочем, забыли ли…

С Рокоссовским судьба столкнула в жизни еще раз. В конце 50-х годов маршал прибыл в Закавказский военный округ с комиссией Генштаба.

Я тогда исполнял обязанности командира авиационной дивизии. Прибыл на аэродром Вазиани, куда Рокоссовский нагрянул с проверкой. Когда я подошел и представился маршалу с докладом, он сказал: «Лицо мне ваше знакомо, полковник. Где мы раньше встречались?» Отвечаю: «Летчик-парламентер, вы мне в Сталинграде несколько раз лично задачу ставили».

«Рад, что мы снова свиделись», – сказал Рокоссовский…

– Если уж речь пошла о наградах, то прошу Вас помочь мне разобраться с этим вопросом у летчиков-«ночников». В 8-й ВА, например, «ночникам» давали Героя за 500 успешных вылетов. В вашей 16-й ВА было немало пилотов с 800–900 боевых вылетов, не получивших этого звания. Были ли какие-то общие критерии для награждения для воевавших на По-2? Или, как это часто бывало, все зависело от прихоти штабников на уровне дивизия – корпус? Хотя бы на своих примерах расскажите, ведь Вы за войну заслужили четыре ордена.

– Критерии были на бумаге, в штабных циркулярах, но только кто на них смотрел… Поначалу я был наивен и верил в то, что тот, кто заслужил боевую награду, ее обязательно получит. Но быстро из меня эти иллюзии «выбили». В августе сорок второго впервые летчикам полка вручали ордена. Сразу же после прочтения приказа № 227. Я знал, что моя фамилия была в списке представленных. По количеству боевых вылетов на тот период я был в первой десятке летчиков и штурманов полка. Зачитали приказ, среди всех представленных не наградили только меня. Этого никто не ожидал, а я стоял огорченный и смущенный. Кто-то из строя спросил: «А почему нет награды Овсищеру?» Военком дивизии ответил: «Произошло недоразумение, мы запросили вышестоящее командование, ошибка будет исправлена, и орден Овсищеру, несомненно, придет». Вскоре после этого полк получил приказ на передислокацию под Сталинград. Военком сказал напутственное слово перед строем и снова напомнил, что ожидающийся приказ о моем награждении будет выслан в район нашего нового базирования.

Некоторое время я его ожидал, но приказ так и не поступил…

После истории с наградами за «парламентерскую» деятельность я вообще перестал думать о каких-то регалиях.

За Берлин наградили всех, кроме меня, но тут я знал, что начальник кадрового отдела Казаков «воду мутит», а комдива Борисенко уже в дивизии не было, чтобы вмешаться.

Теперь по вопросу о Героях. У нас в дивизии было четыре ГСС, все ребята получили это звание заслуженно. Но, например, штурманы Толчинский и Семаго имели почти под тысячу боевых вылетов и не получили Героя. Сказать, что причина в том, что Толчинский по национальности – еврей и ему Звезду «зажали» командиры-антисемиты, я однозначно не могу. Ведь Семаго был русским и тоже не получил ГСС.

Спрашивать подобные вопросы надо у «воевавших» в штабах, ведь там решали: «кому чего, кому – ничего». Оставим эту тему, уж больно она несерьезная.

– Давайте я осмелюсь задать еще несколько вопросов из «несерьезных» тем, и после вернемся к летной боевой деятельности. Летчик-комиссар. Кто это? Какие функции возлагались на политруков в авиации? Насколько высок был процент «летающих комиссаров» по отношению к «воевавшим пламенными речами» на аэродромах?

– К середине сорок второго года в бомбардировочной и истребительной авиации почти не осталось нелетающих комиссаров эскадрилий. Летали в бой все. Представьте, что чувствовал летчик-штурмовик РККА летом сорок второго, видя, как за неделю-другую погибли все его товарищи. Он понимал, что и его черед придет очень скоро сгореть в небе. Потери у нас тогда были просто жуткими. И к такому «смертнику» подошел бы комиссар эскадрильи, тыловой и наземный, с отъетой харей, и начал бы вести речь о мужестве и долге… Уважали только политруков, идущих рядом в бой. Командование это понимало, и во всех эскадрильях на должность политруков назначали летчиков-коммунистов.