Тварь порушила?

Так как не я б эту тварь порушила, ихняя зверюга нас бы с Евстигнеем… небось, конечне, некроментам нас не жаль, да я себе чужой тварюки дорожей.

– Это ж не просто умертвие, – продолжил Архип Полуэктович, подбородочек подперши. – Это исторический экземпляр. Жемчужина, можно сказать, коллекции. На остове пещерного медведя сделанная.

– Издох? – с надеждою спросила я, когда сумела языком ворочать. Ох ты, а язык тож болел, что намозоленный. И что ж этакое со мною сталося-то?

– Еще лет триста тому, – с охотою ответил Архип Полуэктович. – А вы, ироды, несчастное создание добили почти… и ладно бы упокоили как полагается, нет, поиздевались. То силой перекачали, то песком подрали, а под конец и аутодафе устроили.

– Чего?

– Спалили.

Я на потолок поглядела.

Как-то даже совестно сделалося. А и вправду, жила себе тварюка триста лет опосля смерти. Сидела в клетке. И сидела б дальше, когда б не мы с Евстигнеем…

– Евстигней…

– Живой и почти целый. Швы вот разошлися… но ничего, наново их залатали. Целительницы теперь вокруг него хороводятся…

А он небось и радый.

Глазищами зыркает. Вздыхае и стогнеть жалостливо, зная, что жалость сердце девичье стрелою пробивает.

– А я…

Потолок куполом выгибается, с лепниною да не расписною, беленый, как и стена, коврами шелкоткаными прикрытая, чтоб, значится, холод внутря не шел. Ковры гладенькие да с узорами хитрыми, никогда таких не видывала.

Цветы?

Не цветы.

Не твари дивные, а будто бы вьются ленты-дороженьки, перекручиваются одна с другой, сходятся и расходятся. И красиво, и дивно.

– А ты у моей хорошей знакомой. Она тебя осмотрит. Заодно и послушает…

От тут дверца скрипнула тихенечко, вежливо так, с пониманием скрипнула, и в комнату вошла Люциана Береславовна.

С подносом.

Я глазоньки и закрыла.

Уж лучше б к целителям отправили, право слово… она ж меня потравит. Вот Божиня свидетельница… аль подушкою. Придавит, и поминай, что была такая Зослава, внучка Берендеева…

– Не притворяйтесь, это у вас получается отвратительно, – с холодочком произнесла Люциана Береславовна. – А ты, Архип, прояви элементарное воспитание. Поднос, между прочим, тяжелый. А я не обязана…

– Норов у нее дурной, боярское воспитание сказывается, – я услышала, как скрипнул стул под Архипом Полуэктовичем, – зато сердце доброе.

Ох, сумневаюся.

Может, была б я боярской крови, дело иное… а так мне доброты этой не видать, как зайцу своего хвоста.

– Прекрати. Я вовсе не обязана любезничать и вообще не понимаю… Зослава, хватит, открывайте глаза. Ничего страшного с вами не будет. Обыкновенный откат. Использовали силу в сыром виде? Получайте.

Ледяные пальцы сдавили голову.

– Посмотрите вверх… направо, если вы знаете, где право… знаете? Удивительно. Налево… чудесно… сколько пальцев видите…

– Нет у нее сотрясения.

– Конечно, – с холодною улыбкой ответила Люциана Береславовна, – для того чтобы сотрясение получить, мозг нужен. А здесь он явно отсутствует.

– Люци!

– Повторюсь, я не обязана делать вид, что мне нравится происходящее. Да и сам ты, Архипушка, подумай. Будь у этой парочки хоть капля мозгов, полезли бы они к некромантам? Это что, новая студенческая забава? Что вы пытались доказать? Что не боитесь? Или что сумеете справиться? В другой раз выбирайте жертву по силам…

Она заставила меня задрать голову и мизинцем оттянула веко.

Заглянула в один глаз.

В другой.

– Лежите уже… Божиня, за что мне такое наказание?

– А мне?

– А ты сам куратором быть подписался. – Люциана Береславовна вытерла пальцы. – Между прочим, отдал бы Марьяне, раз уж так хотела… ничего с ней страшного, как и говорила. Дурнота после отката и небольшая шишка. Передай второму недоумку, что ему повезло. Череп у Зославы крепкий. Мозгов, как и предполагала, немного… не голова – кость одна.

Обидно мне стало.

До того обидно, что слезы сами на глаза навернулися. Я ж не виноватая в ее горестях… и никто не виноватый, а она вот злится.

Злость же душу разъедает.

– Пейте, – Люциана Береславовна протянула чашку с темным отваром, от которого терпко пахло травами. Чабрец? Он самый. И еще медуница, которую брали на третий день с роспуску. Окопника малость. Чуть больше – и потравиться можно.

– Не волнуйтесь, нет у меня причин от вас избавляться. Сами уйдете… или в следующий раз заберетесь туда, откуда вас Архип вытащить не сумеет. А ты не сиди столбом, показывай…

– Что?

– А не знаю, что… плечо выбил? Ребра? Я по физии твоей вижу, что не обошлось. И к Марьяне ты не пойдешь, так что… услуга за услугу.

– Люци…

– Или оба свободны…

– Не здесь же.

Она рученькою на дверь указала:

– Тогда там, но сейчас, Архипушка. Знаю я тебя, поверь. Пока на ногах держишься, к целителям не пойдешь… вот тебе, скажи, чего их бояться?

– А я не боюсь.

Архип Полуэктович поднялся.

Дверь-то они прикрыли, да отворилася она беззвучно. Легонько. Будто кто толкнул, щелочку малую оставивши. Скрозь щелочку оную, может, и не видать ничегошеньки, да только слышно кажное словечко, пусти и говорят они тихо.

– В твои-то годы, Архипушка, уже пора бы разуму набраться… а ты по-прежнему… каждой бочке затычка…

– Кому-то надо.

– Рубашку снимешь или резать?

– Я тебе порежу! Сниму конечно.

– Бестолочь.

– А ты, Люциана, все злишься… дурное это дело.

– Мое. Зато я умертвиям на голову не прыгаю. Возомнил себя наездником. Ты никогда-то в седле толком не умел держаться, а теперь что изменилось?

– Так ведь…

– Простояли твои оболтусы ночь, продержались бы еще пару минут, пока не позвал бы кого… некроманты тоже хороши. Сколько раз им было сказано – упокойте вы эту тварь… одно ребро точно сломано, два – в лучшем случае трещина. Больно?

Я лежу тихенечко-тихенечко, как мыша под веником, дышать и то боюся. А ну как услышат? У меня слух тонок, да и у Архипа Полуэктовича хорош. Дознаются и… и что? Я не вставала.

Дверь не открывала.

Сами они…

А что разговора, так, может статься, вовсе ее не слышала.

– Больно, – молвила Люциана Береславовна, – только ж ты, упрямец этакий, не признаешься. И плечо прокушено. Вот скажи, если б я тебя не поволокла сюда, сколько б ты ходил со своею самопальною повязочкой? Пока не загнило бы? На этом умертвии заразы больше, чем у студиозуса дурных идей.