– Подарок.

Опасный подарок. Из тонкой шкуры страница резана, а писана… Ерема наклонился, вдохнул аромат: кровью писаны. До сих пор тянет от этой странички темною запретной волшбой.

Самое разумное – вернуть.

Не бывает этаких подарков… чтоб от чужака… от того, кто знает слишком уж много для человека постороннего… от того, кто навряд ли добра желает… и все ж… пальцы коснулись жесткой кожи. Хрупкая какая… небось кинь в камин и полыхнет, выгнется, поползет черными пятнами ожогов.

И буквы, что пляшут, в слова складываясь, – Ерема не собирается читать, он лишь проглядывает, любопытством мучимый, – сотрутся.

Минута, и не останется от тайного знания ничего, помимо горсточки пеплу. Может, так оно и правильно?

…не будет беды, если Ерема прочтет. Он же не собирается прямо тут обряд запретный проводить. Да и пожелай, навряд ли хватит собственных силенок. Вот же уродился, ни волкам, ни людям. Дар теплится едва-едва, только и есть что благословение, которое, если разобраться, не благословение вовсе.

– Ерема? – Емелька окликнул, и Ерема поспешно спрятал лист под урядниковым пухлым творением. Сердце колотилось.

Нет, он не собирается скрывать от братьев…

…он просто сначала сам разберется во всем.

– Ты так тихо сидишь. – Емелька держал книгу бережно, что дитя. – Я подумал, не заснул ли…

– Не заснул.

Появление его, беззлобного и вдохновленного – чего он нашел в «Углубленном курсе начертательной магии»? – вызвало вспышку злости. Пришел.

Помешал.

Ерема вздохнул и закрыл глаза.

Надобно успокоиться, а то ведь и вправду… с ума сойдет.

…братья? Он боялся остаться один? Что ж, Божиня видит, она исполнила самое истовое его желание. Больше Ерему одного не оставляли.

Никогда.

И кому сказать, до чего невыносимо это было.

– Я уже… вот… реферату писал… подумал, может, глянешь, если у тебя минутка есть? – Емелька застенчиво улыбнулся.

Он хоть и научился читать – и тяжко ему далась эта наука, – а все равно писал с ошибками, да с такими, что сам после дивился, как оно возможно было…

– Гляну, – со вздохом ответил Ерема.

И тут же подумалось, что глядеть реферат Еремин – и свой еще надо было написать, только тему вспомнить бы, которою наградили – лучше в тиши библиотеки. Здесь никто не полезет с вопросами неуместными, и песню жалостливую воровскую не заведет…

– Оставляй…

Емелька поспешно сунул свиток.

А написал-то… небось всю библиотеку перерыл… смешно… вчерашний холоп, а в книжники.

– Иди, – попросил Ерема. – Я… попозже.

Емелька мотнул головой и тихо попросил:

– Тогда я тут посижу…

А и пускай себе, лучше он, чем Еська с его глупыми прибаутками.

Еська знал, что однажды в жизни ему свезло. По-настоящему. Без дураков. И потому, может статься, тем своим везением он все, которое обыкновенному человеку на жизнь выпало, выбрал.

Еська знал.

И не чурался сам себе напоминать что о везении, что о судьбинушке евонной, которая ждала б дурня молодого, возомнившего себя пупом мира, не повстречайся ему на пути царица-матушка…

…и тот боярин с кошелем зачарованным.

Не этот, так другой встретился б…

…иль не боярин, а свой, лихой человечек, которому вздумалося б удаль показать. Иль не ему, но Еське… самый-то дурной возраст, ежель подумать, когда охота рукою с неба луну стянуть да за пазуху сунуть, а после загнать хорошему человеку за треть цены… и деньги покутить.

Бабы-лярвы.

Кости-косточки… легли б в землю сытную, да и не вспомнил бы никто вора молодого…

…спина зудела.

Значится, погода вот-вот переменится. Верный признак. И Еська, оглянувшися – не видит ли кто этакого непотребства, – спиною потерся об угол дома. А что, хороший. Востренький в меру, тверденький… самое оно, чтоб почухаться.

Эх, кафтан бы снять, а то толстенный, парит в нем не по-людски, и это еще жара не началася, а солнышко выглянет, так и вовсе живьем свариться недолго. А попробуй скинь – мигом хмуриться начнут, мол, позорит Еська честь царскую.

Будто бы ее кафтаном каким-то порушить можно.

Летнею порою Еська бояр даже жалел. А что, все люди как люди, эти ж парятся в шубах и бархатах. Ходят, рожи краснющие, глаза выпучены, бороды и те в испарине. Оттого, верно, и норовом лютые. А попробуй-ка добрым к людям быть, когда задница сопревшая свербит?

– Неудобно? – раздался вкрадчивый такой голосок, заставивший Еську за нож схватиться. – Спокойней, царевич…

Сказали с насмешечкой.

А то… всем тут ныне ведомо, что царевич из Еськи аккурат как из ключницы скоморох… или из скомороха ключник? Один леший, ни там, ни сям добра нету.

– Я не желаю тебе вреда.

– Добром обсыплешь? – Ножика Еська не убрал.

Хороший ножик.

Сам делал.

Из серпа обломанного, вострого. Махонький получился. Легонький. Такой и в рукаве спрятать можно, и из рукава вытащить тишком. И в бочину всадить какому говоруну.

– Может, и обсыплю. – Про ножик гость незваный ведал, потому и держался в стороне. Можно, конечно, кинуть, да Еська понимал – не попадет.

Спугнет только.

Да и бить навроде как не за что. Вдруг кто из студиозусов это, шутку шуткует аль сын боярский знакомствие свести желает близкое. А Еська его ножичком… неудобственно получится.

– Смотри вовсе не засыпь. – Еська повернулся, зная, что увидит.

Стоит человек.

Не низок. Не высок.

Не космат, не лыс.

Не толст. Не худ.

Не бел, не черен… никаков… этакого встретишь и взгляд соскользнет. В царское охранке амулету прибрал? Аль не прибрал? Тут же не рынок, но цельная, мать ее через колено, Акадэмия магическая, талантов полная. Небось не студиозусы, так преподаватели на энтих амулетах не одну собаку съели.

А косточки схоронили.

– А то ж, знаешь, – Еська улыбался, слышал, что улыбка делает людей добрее, – иные так и норовят добром засыпать по самую маковку. А в этакой куче добра и задохнуться недолго…

– Веселишься?

– Так было б с чего печалиться…

Ах и хороший амулетик… Еська слыхал, что с такими особые люди царевы по кабакам ходют, ставят народу крепкое и мутное, и после выспрашивают, кто и об чем думает… кто чего сказывает… и царю несут услышанное.

Иль в приказ тайный.

Правда сие?