побольше, а чем нищета больше, тем быстрее глаза у людей открываются. Когда-нибудь это и сюда дойдет, и тут все вихрем сметет.

Тера Кресачкова взяла мать под руку и вмешалась в разговор.

— Только хватит ли нашим смелости?

— А то нет! — живо подхватила тетка Мацухова, но тут же осеклась: — Нам из-за гор не видать.

— Да ведь унижают нас как, а униженному труднее, — печально размышляет Матько. — Я по себе знаю. В душе злюсь, а тело точно в оковах. Вот тут недавно налоговый инспектор не доплатил мне, когда я дрова пилил у него. Сначала у меня слезы выступили, а потом кулаки сжались. Я едва не бросился на него. Но дальше слез дело не пошло. Духу не хватило.

Тера хлопнула Матько по плечу:

— Одному тебе не под силу, парень. Так ты только в тюрьму угодишь. Известно, что творится среди кожевенников в Микулаше[27], а в поместьях в округе и того хуже…

Она не договорила, оглянулась на стайку детишек, следовавших за ними, и многозначительно подмигнула Данё. Глаза у нее были живые, выразительные и светились, словно крохотные оконца нашей деревни по вечерам. На ее лице было какое-то гордое выражение. Но это была скорее уверенность, чем гордость.

Мы подошли к нашим мосткам над нижним ручьем, а остальные дети побрели дальше. Матько напрямик через Груник заторопился в город.

Мы с братиком отправились следом за дядей Данё и Терой. Тера огляделась вокруг и сунула Данё башмак. На дворе, где было светлее, Данё рассматривал распоровшийся шов. Потом они вместе вошли в лачугу, где дядя жил и работал. Понизив голос, они доверительно о чем-то шептались. А чтоб мы ничего не слышали, Тера даже захлопнула дверь.

Мамы дома не было. Мы уселись на пороге и смотрели, как по двору бежит вода, омывая остатки льда. Солнышко растопило его, и теперь по тонкому слою расползались извилистые ручейки, пролагая бороздки.

От корчмы к нам долетали прерывистые звуки дудочки.

Вдруг мне почему-то стало грустно. В голове моей сменялись печальные, недетские картины. Сначала я мысленно шла за звуками дудочки. Я воображала себе, как ее держат костлявые руки пьяного старьевщика. Неподалеку от него виделась мне тощая лошадь. Ноги у нее были словно прутики вербы. Она стояла, свесив голову, равнодушная ко всему.

Снова раздались звуки дудочки, и новая картина представилась мне. На дорожной грязи отпечаталась бесконечная вереница следов. Они остались там после того, как пленные в последний раз прошли по нашей деревне.

— Куда их увели? — спрашиваю я братика.

Юрко дергает плечом.

— А если бы нас забрали у мамы и увели куда-то… — И такая мысль приходит мне в голову.

Братик сердится:

— Не говори так!

Я не сказала больше ни слова, но чувствовала, как сильно колотится сердце и как мне снова хочется плакать.

Все, что происходило, никого не оставляло безучастным, даже детей. Господа в замках и те всполошились, заметно меняя свое отношение к деревне: то они были суровы, то смягчались, смотря по обстоятельствам. Только народ не забывал старой премудрости: если злая собака и ластится, то это не значит, что она разучилась кусаться.

Действительно, господа очень редко шли людям навстречу. После ухода итальянских и русских пленных они снова ожесточились, словно хотели выместить весь свой гнев на народе. Господские коляски непрерывно проносились взад и вперед по дороге. Господа сидели в них надутые, спесивые, а работать на барщине заставляли до седьмого пота.

— Видать, дела у них на фронте лучше пошли, — сказал дядя Данё Яну Дюрчаку, беседуя с ним на пороге сеней. Яно, чтобы потолковать с дядей, притащился из самой Еловой.

— Даже если это и так, то ненадолго. Это уж точно.

Дюрчак в одной руке мял на колене баранью шапку, другой почесывал вспотевшую голову.

Мы смотрели на него во все глаза. Любая неожиданность притягивала нас и волновала. Даже если человек приходил всего лишь из соседней деревни, и то нам казалось, что он явился невесть откуда. Детей набежало полон двор. Одни стояли поодаль и внимательно вслушивались, другие шлепали по весенним лужам и озорничали.

— Не все коту масленица, — продолжает Дюрчак разговор о господах, — век их прошел. Хотя норовистая лошадь лягается, пока не издохнет.

Тут вышла мама и мельком оглядела двор. В руках у нее был острый кухонный нож и полотенце. Собираясь щепать лучины для растопки, она присела на пороге и обернулась к мужчинам.

— Это вы, Дюрчак? С добрыми ли вестями пожаловали?

Дюрчак кривым, изуродованным на войне пальцем указал на Данё:

— Да вот принес капцы подлатать, моей-то культяпкой не наработаешь.

Мама улыбнулась ему, а нам сказала:

— Дети, этот дядя прислал вам зимой те красивые красные яблоки. Поблагодарите его!

Я осторожно приблизилась к нему первой. Не дожидаясь, пока я подойду совсем вплотную, он привлек меня к себе и посадил на колени. Сначала поправил мне волосы, выбившиеся из-под платка, потом погладил по лицу. У него были шершавые, мозолистые ладони, и мне стало как-то не по себе. Но я сдержалась и не подала виду.

Он снял меня с колен и внимательно оглядел.

— Щечки-то у тебя не больно румяные, кровинки в лице нет, — и прижал меня к своему простреленному плечу.

— Ясное дело, бледненькая, — кивнула мама, — а с чего ей румяной быть? Небось не на сливках растет, как господские дети. А гляньте-ка на всех других детей во дворе! Хоть и бегают, а все равно бледные. Хилые все, малокровные. В мое время, когда мы, бывало, разыграемся, щеки у нас как маков цвет горят, а ведь и тогда жизнь нас не баловала. Но война кого хочешь изморит, разве только этим толстопузым она на руку.

Только мама это сказала, как неподалеку на повороте загремела коляска.

Наш двор стоял неогороженный, ни забора, ни ворот у нас не было. И с дороги просматривалось все, что в нем происходило.

Коляска остановилась прямо перед нами. Господский кучер, натягивая вожжи, гордо восседал на козлах, будто аршин проглотил. На груди кафтана восьмерками была