Все вокруг начинают плакать вместе с ней. Женщины концами платков утирают слезы. Почти у каждой кто-нибудь из близких ушел на войну. Каждая и днем и ночью решает один наболевший вопрос: зачем столько страданий, зачем столько крови. Каждая из них мысленно уже миллион раз бросалась на чудовище, в мозгу которого родилось подобное жестокое решение.

Мы все стоим, словно хороним кого-то.

Вдруг тетка Осадская выкрикивает в тишину:

— Люди!..

Слезы ручьем текут по ее лицу. Может быть, она хочет сказать: «Люди, не отдадим своих детей!» Может быть, подумалось ей, что она не одна, что таких несчастных матерей миллионы, великая армия любящих женщин, которые не хотят отдавать под пули своих детей и мужей. А что, если бы им всем вместе встать против тех, кто приказывает человеку убивать человека? Великая армия женщин против лютых зверей! Что тогда бы случилось на свете?

— Люди добрые! — снова восклицает тетка Осадская. — Люди!..

Моя бабушка погладила ее мозолистой рукой и сказала:

— Успокойся, мы тебя в беде не оставим.

— Конечно, не оставим, — утешает ее и моя мама.

Тетка Осадская бессильно никнет, грудью наваливаясь на ручку корзины. Она корчится, точно от боли. Губы ее плотно сжаты, веки прикрыты. Сгорбившись на камне, она похожа на увядший лист, из которого уходит жизнь.

Мы все вокруг нее молчим, негодуя в душе.

Только тетка Петраниха равнодушно поводит плечом и направляется вверх по дороге.

Однако так не бывает, чтобы горе окончательно сокрушило человека. Тысячу раз оно сгибает его, и тысячу раз он вновь выпрямляется. Я поняла это совсем еще маленькой, когда стояла на берегу ручья и вместе со всеми нашими смотрела на тетку Осадскую.

Внезапно она выпрямилась, вытерла слезы и решительно поглядела вперед.

Вокруг стояла такая тишина, что мы явственно различали шелест каждой струи в ручье и журчание воды среди камней.

Она смотрела перед собой и что-то обдумывала. Потом обвела взглядом стоявших рядом и сказала не очень громко:

— Я понимаю. Что толку от моих причитаний, слезами горю не поможешь. Как же я, бывало, сердилась, что к нам ходит Яно Дюрчак из Еловой. Хорошо, что он приходил. По крайней мере, открыл Милану глаза. Мальчик сообразит, в кого надо стрелять.

Она повесила на руку корзину, прикрытую белой салфеткой, встала и тихо отправилась вниз по дороге.

Моя мама пошла с ней. Ей не хотелось отпускать ее одну в таком горе.

Мы остались на дворе с бабушкой и ждали маму. Со двора, вдоль которого пенился бурный горный ручей, мы видели в окне горницы за чахлыми листьями герани Бетку. Она сидела в изголовье кушетки, и голова ее с черными косами клонилась к самым коленям. Она брала ранние весенние цветы, лежавшие в подоле, и заботливо собирала их в букетик.

Поля, правда, не расцвели еще в полную силу. Только на лугах под утесами, покрытыми орешником, и у темного ельника пестрели на коротких ножках безвременники. Во время их цветения наш каменистый суровый край становился каким-то ласковым, хотя именно в это время земля жестоко боролась за жизнь — ведь в ней всходило неисчислимое множество семян, проклевывались миллионы зеленых листочков и трав.

Когда вблизи я посмотрела на Бетку, лицо у нее было такое же яркое, как и луга на подгорьях в разливе расцветших безвременников. Лицо ее горело от мыслей, которые не оставляли ее. Она плела венок, и любой мог легко догадаться, кому он был предназначен. Милан Осадский уходил на войну, надо было проститься с ним по-девичьи нежно. Цветы, когда их дарят молодые, куда красноречивее слов. Это стародавний обычай, и сестра держалась его.

Когда мы с мамой и бабушкой вошли в горницу, Бетка вспыхнула и чуть прикрыла букет краем передника.

Я всегда любила цветы. И теперь подбежала взглянуть на них. Из чисто детского любопытства спросила:

— А где ты нашла их, такие красивые?

Я потихоньку беру цветок и верчу в пальцах.

— Я собрала их у Теплицы, — застенчиво, но как-то любовно говорит сестра. — Если хочешь, там еще есть, на берегу возле излучины. Я сорвала всего несколько, на букетик для одного человека. — Бетка запнулась и виновато посмотрела на меня. Она выдала свою тайну. Но мы и без того знали, что речь идет о Милане.

А мама сделала вид, что ничего не видит, не слышит. В свое время и она была молодой, и у нее точно так же пылали щеки, когда она держала в руках первые цветики, которыми собиралась украсить шляпу нашего отца.

Подавленная другими заботами, она тихо сказала, выдвигая из-за стола табуретку для бабушки:

— Садитесь, мама. От таких новостей изведешься больше, чем от тяжелой работы. Я устала, будто колола дрова. — Она глубоко вздохнула, как бы набираясь сил. Потом, расхаживая по горнице, рассуждала: — К чему им на войне такие мальцы? Ведь они и винтовки-то в руках не удержат. Семнадцать, восемнадцать лет! Ведь это — чисто молодняк в лесу. Разразится буря, и поминай как звали.

Мама, верно, хотела продолжить, но кто-то взялся за щеколду двери, и она замолчала. Ждала, кто войдет.

Появился дядя Данё Павков. Сначала поверх очков заглянул из сеней — так смотрел он на нас, когда рассказывал сказки.

— Ну входи уж, входи, — подбадривала его бабушка.

— Иду, иду, — говорил он через порог, стряхивая ошметки сукна и ниток со своего передника, — как бы вам тут не намусорить.

— Ну что вы, не бойтесь, ведь не в барские хоромы заходите, — сказала мама.

Он вошел и тут же без дальних слов спросил, не найдется ли у мамы старых отцовских башмаков на заплатки.

— Мать Мишо Кубачки прибежала, — объясняет Данё, — и сказала, что ему не в чем идти. Принесла башмаки вот с такой дырой. — Он показывает на ладонь. — Какие там башмаки, — он забавно поводит плечами, — так башмачонки, да еще с такой дырой, что руку просунуть можно. Я и решил к вам наведаться, может, найдется какая дранина на латку.

Мама раздумывает, кивает