оттолкнул Терникова и сам открыл дверь. Пропустив мимо себя Рябовола и Хатимскую, он вдруг выхватил браунинг, сделал несколько шагов вслед за Рябоволом и дважды выстрелил в него.

Хатимская разразилась истерикой. Рябовол же упал и тут же умер.

Убийца преспокойно вышел на улицу.

Немедленно, вслед за тем, как раздались выстрелы, два других заговорщика быстро спустились вниз по лестнице, пробежали через вестибюль мимо убитого и шмыгнули в дверь. Усевшись в поджидавший их автомобиль, они быстро понеслись по Таганрогскому проспекту. Однако постовой городовой запомнил номер автомобиля.

На место происшествия немедленно прибыли власти. Г. Павлов приступил к производству следствия. Сторож Цыгоев доложил полиции о таинственных переговорах Коврижкина с убийцей за несколько минут до начала стрельбы. Показалось странным, для чего комиссионер, выполнявший поручения по покупке железнодорожных билетов, остался в гостинице на всю ночь.

Коврижкин, при допросе его помощником начальника уголовно-розыскного отделения Кузнецовым, отрицал то, что приписывал ему старик Цыгоев.

Заинтересовались личностью Коврижкина. Выяснили, что, помимо комиссионерской деятельности, он занимался еще и другой. В «Палас-Отеле» помещалась контрразведка отряда особого назначения Добровольческой армии. Коврижкин числился на службе в этом учреждении. Ему грозила отправка на фронт, но начальник отряда, ротмистр Баранов, бывший жандарм, принял Коврижкина к себе в контрразведку по протекции бывшего шталмейстера Бурлюкова одного из зубров, работавших при особом совещании[240].

При обыске у Коврижкина нашли 13 000 рублей, большей частью «николаевскими», наиболее ценными в белом стане. Его жена показала на допросе, что ее муж комиссионерством занимался всего лишь полтора месяца и почти все время пьянствовал.

У следователя оказались серьезные нити к раскрытию преступления. Он ждал, что уголовно-розыскное отделение докопается до корней заговора, тем более, что выяснился и номер автомобиля, на котором уехали убийцы.

Но в дело вмешалась добровольческая контрразведка.

Считая, что здесь имело место не общеуголовное, а политическое преступление, что в убийстве Рябовола можно заподозрить и большевиков, которым выгодна ссора Кубани с Доброволией, она сама взяла на себя тайный розыск.

Через две недели г. Павлов получил от контрразведки несколько измазанных листов бумаги. Развернув их, он увидел два-три протокола крайне небрежных допросов тех же лиц, которые уже допрашивались им самим.

Младенцу было ясно, что этот трюк контрразведка проделала для того, чтобы оттянуть время и дать возможность истинным виновникам хорошо замести следы.

Коврижкина г.г. контрразведчики допрашивали не так, как других. Ни на следствии, ни на суде он никогда не заявлял о том, чтобы контрразведка принуждала его к даче показаний обычными методами воздействия.

Г. Павлов увидел, что его провели самым бессовестным образом.

Еще в самом начале следствия он обратил внимание на кружок «жоржиков», группировавшихся возле графа Воронцова-Дашкова. Большинство из этой золотой молодежи, не исключая и графа, тоже числились в отряде ротмистра Баранова или в аналогичных частях таинственного назначения[241].

Следователь сначала подверг их домашнему аресту, но потом освободил. Ротмистр Баранов долгое время не желал являться на допрос, так что г. Павлов вызвал его к себе через военное начальство. Опытный человек, жандарм знал, что надо говорить. Про Коврижкина сообщил самые элементарные сведения. Графу же Воронцову-Дашкову дал не совсем лестную характеристику:

– Это безвольный, ничтожный человек, не способный на такое серьезное дело, как заговор на убийство политического деятеля.

Без содействия сыщиков следователь ничего не мог сделать.

Зная номер автомобиля, на котором уехали убийцы, и установив, что он принадлежал отделу путей сообщения Добровольческой армии, Павлов обратился в гараж этого учреждения с просьбой выяснить, кто из шоферов брал эту машину в ночь на 14 июня.

– Знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем! – таков последовал ответ от начальства гаража, впрочем, отрицавшего того факта, что машина, действительно, отсутствовала в эту ночь.

Следователь повсюду наталкивался на препоны. Раскрытие этого преступления не входило в чьи-то планы.

Когда я получил следственное производство и составлял обвинительный акт, у меня не возникало сомнения в том, что инициатива убийства исходила из «единонеделимческих» кругов, скорее всего из среды монархистов, организации которых всегда действовали в самой тесной связи с контрразведкой.

Я инкриминировал Коврижкину пособничество к убийству, учиненному в военное время, и подвел его деяние под знаменитую 279 статью воинского устава о наказаниях. На мой взгляд, его роль достаточно обрисовывалась следственным материалом.

Этот посредник между пассажирами и железнодорожными кассирами, при выполнении заговора на жизнь Рябовола, играл роль посредствующего звена между группами заговорщиков, одна из которых выслеживала жертву, дежуря в коридоре второго этажа, другая находилась при автомобиле.

Когда Рябовол и Хатимская возвращались в гостиницу из лазарета, заговорщики, обогнав их на машине, дали знать своим соратникам, находившимся вверху, через Коврижкина, что жертва близко и что ее удобно прикончить у подъезда или в вестибюле, откуда так легко скрыться.

– В гостинице я остался потому, что утром надо было покупать билет одному пассажиру. Во второй этаж гостиницы я не поднимался и с убийцами не разговаривал. И вообще все плохо помню, – потому что был выпивши.

Такие объяснения дал Коврижкин на следствии.

XXI. Процесс Коврижкина

В конце сентября я и председатель Донского военного суда, генерал-лейтенант Ф.В. Петров, выехали в Ростов для разбора дела об убийстве Н.С. Рябовола.

Предстоял довольно крупный процесс.

Государственный обвинитель, доказывая виновность Коврижкина, не должен был умолчать о политическом характере убийства и не мог не назвать ту враждебную Рябоволу группу, с которой Коврижкин имел несомненные связи и из которой, по всей видимости, исходила инициатива преступления. Задевалась, таким образом, честь Доброволии и интересы Кубани. Дон, в лице своего военного суда, выступал как бы в роли третейского судьи.

На мою долю выпала довольно щекотливая политическая задача. А я не был ни политическим деятелем, ни казакоманом, ни даже казаком по происхождению. Тем не менее, убежденный в том, что инициатива убийства взлелеяна под сенью единой и неделимой, я решил высказать вслух, в теперешнем центре деникинского государства, свое глубокое порицание тем спасателям отечества, которые на своем знамени написали «порядок и законность», а сами разделывались с неугодными им казачьими политиками с помощью нападений из-за угла. Сказать это обязывала не политика, а достоинство закона.

Строго говоря, в таком серьезном процессе надлежало выступать самому прокурору суда, а не его помощнику, каким я являлся в то время. Но Дону вообще не везло по части военных прокуроров.

Сначала эту должность занимал престарелый ген.-лейт. Селецкий, сваливший всю серьезную работу на меня, так как сам он пил запоем. Потом, по изгнании его с позором, прокурорствовать начал генерал красновского производства В.И. Л-в, бездарный, трусливый, мелочный человек, зато природный казак. Это последнее обстоятельство сыграло решающую роль при его назначении. В тогдашних государственных образованиях спецы из «своих» ценились на вес золота, хотя бы они были легковеснее пуха.

Углубленный в тщательное изучение «Протоколов сионских мудрецов» и другой подобной литературы,