— За то, чтобы мы все встретились в этот день в будущем году! — И он с иронией поклонился Филиппу.

— Дело завязывается, — сказал Куский своему соседу.

— В Париже полиция не позволяла вам устраивать такие банкеты, — сказал Потель Филиппу.

— Какого черта ты поминаешь о полиции в присутствии подполковника Бридо? — заметил Максанс Жиле с явной издевкой.

— Ну, уж ваш друг не хотел вас задеть, успокойтесь, — ответил Филипп, язвительно улыбаясь.

Стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит.

— Полиция опасается меня настолько, что выслала в Иссуден, где я имел удовольствие снова встретиться со старыми удальцами; но, надо признаться, здесь не очень-то развлечешься. Я, как человек, который не чуждался любовных делишек, здесь совершенно их лишен. Но в конце концов я накоплю денег на девочек, а то ведь я не принадлежу к числу тех, кому пуховик служит доходной статьей. Мариетта из Большой оперы стоила мне бешеных денег.

— Это вы намекали на меня, дорогой подполковник? — спросил Макс, метнув на Филиппа взгляд, подобный электрическому току.

— Понимайте, как хотите, командир Жиле, — ответил Филипп.

— Подполковник, два моих друга, присутствующие здесь, Ренар и Потель, условятся завтра...

— ...с Миньоне и Карпантье, — подхватил Филипп, указывая на своих соседей.

— А теперь, — сказал Макс, — вернемся к нашим тостам!

Оба противника не повышали голоса и разговаривали обычным тоном — торжественным было только молчание, с которым их слушали.

— Да, вот еще что, — сказал Филипп, обернувшись к простым солдатам, — помните, что наши дела не касаются горожан. Ни слова о том, что здесь произошло. Это должно остаться в среде старой гвардии.

— Они будут молчать, подполковник, — заверил его Ренар, — я отвечаю за них.

— Да здравствует его сын! Да взойдет он на французский престол! — воскликнул Потель.

— Смерть англичанам! — крикнул Карпантье.

Этот тост имел исключительный успех.

— Позор Гудсону Лоу[67]! — поддержал капитан Ренар.

Конец обеда прошел прекрасно, возлияния были весьма обильны. Оба противника и их четыре секунданта сочли для себя вопросом чести, чтобы эта дуэль, где дело шло об огромном состоянии и о судьбе двух человек, столь выдающихся своею храбростью, не имела ничего общего с обычными столкновениями. Два джентльмена не могли бы вести себя лучше, чем Макс и Филипп. Таким образом, местные молодые люди и горожане постарше, толпившиеся на площади, были обмануты в своих ожиданиях. Все сотрапезники, как настоящие военные, хранили самое глубокое молчание о происшедшем за десертом. В десять часов каждый из противников узнал, что оружием была избрана сабля. Встреча была назначена в восемь часов утра за церковью Капуцинов. Годде, принимавшего участие в банкете в качестве бывшего военного врача, попросили присутствовать на дуэли. Секунданты решили, что при любых обстоятельствах схватка не должна длиться более десяти минут.

В одиннадцать часов вечера, к большому изумлению подполковника, г-н Ошон явился к нему со своей женой, когда он уже собирался лечь спать.

— Мы знаем, что произошло, — сказала старая дама со слезами на глазах. — Я пришла к вам с просьбой не выходить завтра, не помолившись... Вознеситесь душою к господу.

— Хорошо, сударыня, — ответил Филипп, которому старик Ошон сделал знак из-за жениной снины.

— Это еще не все, — продолжала крестная Агаты. — Я ставлю себя на место вашей бедной матери и отдаю вам самое дорогое, что у меня есть, — возьмите.

Она протянула Филиппу какой-то зуб, прикрепленный к черному, расшитому золотом бархату, к которому были ею пришиты две зеленые ленты, и, показав его, спрятала в маленький мешочек.

— Это зуб святой Соланж, покровительницы Берри; я его спасла во время революции; завтра утром наденьте ладанку себе на грудь.

— И она может предохранить от удара сабли? — спросил Филипп.

— Да, — ответила старая дама.

— Тогда я не могу надеть это снаряжение, как не мог бы надеть кирасу! — воскликнул сын Агаты.

— Что он сказал? — спросила г-жа Ошон мужа.

— Он сказал, что так не полагается, — ответил старый Ошон.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — сказала старая дама, — Я помолюсь за вас.

— Да, сударыня, молитва и хороший удар клинком — это не может повредить, — сказал Филипп, сделав движение, будто пронзает сердце г-на Ошона.

Старая дама пожелала запечатлеть на лбу Филиппа поцелуй. Потом, уходя, она дала Бенжамену десять экю, все свои деньги, поручив ему зашить ладанку в часовой кармашек панталон его хозяина. Бенжамен так и сделал, не потому, что верил в силу этого зуба, — он подумал, что у его господина против Жиле и без того есть зуб, и такой, от которого больше толку, — но потому, что чувствовал себя обязанным выполнить столь щедро оплаченное поручение.

Госпожа Ошон удалилась, преисполненная веры в заступничество святой Соланж.

На следующий день, третьего декабря, в восемь часов утра, при пасмурной погоде, Макс в сопровождении двух секундантов и поляка явился на маленький лужок, расстилавшийся позади старинной церкви Капуцинов. Они застали там Филиппа с его секундантами и Бенжамена.

Потель и Миньоне отмерили двадцать четыре шага. У обоих концов этой дистанции два солдата провели лопатой черту. Под страхом обвинения в трусости противники не имели права отступить за свою черту; каждый из них должен был стоять на ней, а когда секунданты крикнут: «Сходись!» — мог двигаться вперед на любое расстояние.

— Снимем фраки? — сухо спросил Филипп Жиле.

— Охотно, подполковник, — сказал Максанс с бретерской уверенностью в себе.

Противники сняли фраки; под тонкой тканью рубашек просвечивало розовое тело. Вооруженные саблями казенного образца, одинаково весившими около трех фунтов и одной и той же длины, в три фута, оба стали на места, опустив сабли острием к земле и ожидая сигнала. И тот и другой держались так спокойно, что, несмотря на холод, ни один мускул не шевельнулся у них, словно они были из бронзы. Годде, четыре секунданта и два солдата невольно поддались впечатлению.

— Замечательные ребята!

Это восклицание вырвалось у командира Потеля.

В тот момент, когда был дан сигнал: «Сходись!» — Максанс заметил зловещее лицо Фарио, смотревшего на них из той самой дыры, которую «рыцари» проделали в крыше церкви, чтобы напустить голубей в его склад. Эти два глаза, как бы извергавшие две огненные струи мстительной ненависти, ослепили Макса. Филипп пошел прямо на своего противника, стремясь стать так, чтобы иметь преимущество. Знатокам искусства убивать известно, что более ловкий из двух противников может «занять верхнюю часть площадки», если употребить образное выражение, обозначающее нападение сверху. Это положение, позволяющее в некотором смысле видеть нападение другого, так хорошо свидетельствует о дуэлянте первого ранга, что сознание превосходства своего противника проникло в душу Макса и вызвало расстройство душевных сил, нередко заставляющее игроков в присутствии мастера своего дела или человека, которому везет, смущаться и играть хуже, чем обыкновенно.