потом он утонул: громадные корабли, даже не описать какие, и люди на верёвочных лестницах, ведущих на мачты, висели, как муравьи на травинках. И всё было серое. Серый Мир, ага. Вернее, отражение в нём.

– Корабли, – говорю.

А Керим где-то ужасно далеко ещё что-то поджёг и говорит:

– Смотри, Одуванчик, смотри. Не надо ничего говорить: я всё твоими глазами вижу.

А с кораблями что-то случилось, – может, пожар, думаю, – и от них вдруг взлетел дым клубами, потом – ещё и ещё. И я увидел берег, к которому они плыли. И на берегу медленно рушилась сторожевая башня. Это было совершенно кошмарно: она сломалась посередине, как дерево, в которое ударила молния, и вся верхушка грянулась наземь. Наверное, это был страшный грохот, но я-то ничего не слышал – и только видел, как в ватной тишине рушатся дома, как падают стены и вздымается пыль вместе с дымом, и как от кораблей несётся в дыму что-то страшно сильное и неодолимое и врезается в стены, как стрелы врезаются в живое мясо.

Меня начало знобить, хотя было тепло. Рука у меня просто превратилась в лёд, я еле держался, чтобы зубы не лязгали, – но откуда-то издали Керим тронул меня за плечо тёплой рукой и сказал ласково:

– Не бойся, ты не там, ты со мной. Смотри, Одуванчик, смотри.

Я смотрел. Они бежали по улицам, бледные люди, громадные, заросшие косматыми бородами – и я вдруг понял, что они из страны Яблони, такие же бледные, светловолосые. Они показались мне злобными демонами из-за моря, эти люди, эти воины – и они рубились с нашими, с царскими соколами, кажется, или со стражей какого-то местного князя. Но это бы ещё полбеды. Эти бледные поднимали какие-то штуки из чернёной стали, которым я не мог подобрать слова, из чёрных дырок в этих штуковинах вылетали дым и вспышки – и наши валились в пыль, в крови, хотя их никто не достал ни саблей, ни чем другим. Было в точности похоже на невидимые стрелы. Всё небо, кажется, затянул чёрный дым – и вдруг в черноту взлетели белые голуби, целая белоснежная стая.

Из невозможного далека я еле услышал голос Керима: «Смотри, смотри, дорогой» – и увидел, как полуголой вырывающейся женщине режут горло ножом. В этом чёрном и сером дико ярко горел костёр – и туда бледные раскосмаченные воины лили масло и швыряли связанных людей. Живых. Я увидел занесённую руку, держащую за ножку младенца – и чуть не задохнулся, но Керим снова до меня дотронулся, и стало чуть легче.

– Смотри, Одуванчик, – отдавалось каким-то бесплотным эхом. – Я рядом, смотри.

Тогда я увидел воина на отличной ашурийской кобыле, плотной и глянцевой – молодого красивого мужчину с властной осанкой, с весёлым и злым лицом. Кобыла танцевала под ним, а он говорил слова, которые я не слышал, надменно смеясь и показывая вперёд остриём сабли.

Он был – северный царевич, вдруг понял я. Тот самый. Северный царевич, которому обещана Яблоня. Игрушка Нут, вот он кто был. Двойка на костях. И за ним клубился беспросветный мрак, а из мрака вдруг потянулись длиннющие бледные руки, почти одни кости и сухожилия, с пальцами как растопыренные ветки. И шло ещё что-то, что было совсем нестерпимо видеть, – я инстинктивно зажмурился и дёрнул рукой.

И всё. По зеркалу пробежала рябь, и всё пропало.

Очнулся, лёжа головой у Керима на плече. Тошнило, и было не шевельнуться, но Керим дал что-то понюхать, и я совсем вернулся из Серого Мира.

Думал, всё вокруг перемазал этой смолой… поднёс к глазам руку – а она чистая, хоть и мокрая. Будто из этой смолы всё ушло в видения, и она превратилась в воду.

– Молодец, Одуванчик, – сказал Керим и ухмыльнулся. – Ты, Одуванчик, очень хорошо смотрел, всё рассмотрел. И мысли у тебя чистые, я думаю, потому что с грязными мыслями так проникнуть в суть нельзя. Встать-то ты можешь?

Я встал, показал глазами на дверь, – иначе сил не было спросить, – и Керим покивал, всё понял. Тогда я вышел из его комнатушки, в которой уже догорел огонь, и пошёл к двери в опочивальню царевича Ветра. Меня шатало из стороны в сторону, как нажевавшегося смолы, но голова стала совершенно ясная.

Я открыл дверь. Они спали, Ветер и Яблоня. Он лежал на спине, а она положила головку ему на грудь. Я смотрел на них и больше уже не чувствовал ни капли злости или досады, только нестерпимый страх за них обоих. Всякой дряни на свете сколько угодно, а таких – мало. И им всегда что-то грозит; гнусен мир подзвёздный…

Я тихонько встал на колени около ложа, взял руку Ветра и поцеловал.

– Царевич, – сказал я шёпотом, чтобы не разбудить Яблоню. – Прости меня. Проснись.

Антоний

Всё это оказалось точь-в-точь как в романе о походе Фредерика Святого. И в общем, так, как я и думал. Но гораздо, гораздо неприятнее.

Земля была плоская, совершенно плоская. Целое море травы, по которой туда-сюда гуляет ветер, а больше – совсем ничего. Ни леса, ни одиночных деревьев. Ни строений. Зато, вы просто представить себе не можете, дамы и господа, какая прорва травы! Со всех сторон виден горизонт. И до самого горизонта эта дурацкая трава и цветочки. Поэтому чувствовал я себя так, будто моя армия идёт как муравьиная цепочка по столу – и видна она всем, начиная с Господа на небеси и заканчивая любым заинтересовавшимся идиотом.

Но всё равно – чем дальше мы выдвигались от этого поганого городишки, тем веселее было у меня на душе. Я думал, что, как бы то ни было, у нас появился боевой опыт, а ещё мы более-менее знаем, чего ждать от их городов и от них самих. Моя рыженькая парила над этой травой, как ангельчик; я утром проследил, чтобы её почистили наилучшим образом, а потом сам угощал белым хлебом и фруктами – так что мы с ней подружились. Малышка даже, по-моему, начала понимать человеческую речь – и смотрела на меня без опаски и без отвращения. А я все сёдла, какие в городишке нашлись, пересмотрел, чтобы выбрать, какое ей будет удобнее, и всю сбрую перепробовал.

И рыженькая гарцевала, как на параде.

Мои бароны на своих трофейных лошадках делали благостные лица, но старались держаться поодаль. Ну и Те Самые с ними. Подумаешь, свита: дурак и трус! Теперь я плюнул на предрассудки, и меня окружали командиры волкодавов, Алекс, Тобиас, Юджин, а между