Курбский в ответ на это наглое, хотя и завуалированное обвинение только презрительно пожал плечами и возвел очи горе: мол, я настолько выше этих инсинуаций, что даже их не замечаю… А затем задумчиво посмотрел в окно, в ту сторону, где за дальней далью белел белокаменный стольный град. Полковые воеводы тоже не одобрили оголтелые наскоки проштрафившегося коллеги и недовольно топорщили бороды: дескать, кончай прикидываться, словно не знаешь, откуда всегда всю дурь несет. Курбский-то тут при чем? Он сто раз это предлагал, да разве столичные бояре и дьяки к мнению боевых воевод прислушиваются?!

— И если бы засадный полк пошел в атаку, — продолжал подсудимый, — он, прежде чем изрубить ливонцев, образно говоря, в капусту, втоптал бы мирных поселян в капусту вполне реальную. А я не хочу, чтобы меня объявили военным преступником, выдали Гаагскому трибуналу и посадили там в тюрьму. Да и наша каталажка не лучше. Не зря же либеральные противники смертной казни уверяют, что сидеть в тюремной камере на двоих со всеми коммунальными удобствами, медицинским, культурным, юридическим бесплатным обслуживанием и цветным телевизором ужасней, чем топор палача. А либералам можно верить: им за их правдивость даже иностранные гранты дают! Так что я выбрал плаху, но никому своего мнения не навязываю. Времени, чтобы всем определиться, хватит. Эта битва не последняя, вам еще воевать да воевать! И каждый волен выбрать то, что ему по душе и больше нравится. А когда кого-нибудь из вас, пусть даже вне очереди, потащат в тюрьму, я даже знаю, кто громче всех станет орать: «Я ему приказывал воевать гуманно, а он, убивец, военный преступник, мирных поселян потоптал», — при этих словах комзасполка опять выразительно посмотрел на Курбского.

Коллеги-воеводы тем временем чесали затылки и кряхтели, пряча глаза от главкома: видно, живо представляли ожидающие их перспективы. Того и гляди оправдают демагога, подумал Курбский и, раздувшись от злости, как пузырь, гневно закричал:

— Ты что тут нам мозги полощешь?! Ты приказ атаковать супостатов получил?! Получил! Ну, и выполнял бы приказ согласно устава: беспрекословно, точно и в срок!

Но у языкатого комзасполка на все был готов ответ! Он тут же вытащил из нагрудного кармана книжечку «Уставы ВС Всея Руси» и, демонстративно потрясая ею над головой, горячо заблажил:

— Уставы Вооруженных сил для меня — святое! Я всегда ношу их на своей груди, поближе к сердцу, потому что мое жизненное кредо и девиз — «Действуй по Уставу, завоюешь честь и славу!». А в Уставе что написано? «Приказ начальника — закон для подчиненного!» И далее действительно говорится, цитирую: «Приказ должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок». Конец цитаты. Любой приказ! Но вот каждый ли? Есть буква Устава и есть прилагаемый к нему гуманный правозащитный дух! По-разному пахнут умащенные драгоценными парижскими благовониями бояре, возвратившиеся из очередного заграничного вояжа, и томящиеся в узилищах воеводы, по дури выполнявшие приказы, руководствуясь буквой Устава, а не его дивно пахнущим духом. Сколько их, горемычных военачальников, томится в темницах сырых? Куда их, пренебрегших волшебным гуманным ароматом, этапируют? И принимая во внимание вышеописанные обстоятельства, попрошу кое-кого не смотреть на меня волком всего лишь за то, что я руководствовался в бою правозащитным духом! А что наши дружины понесли большие потери, так войны без потерь не бывает! На то она и война! Зато наш парфюмный дух силен!

Тут все воеводы завертели носами и попросили пошире открыть окна, чтобы проветрить помещение…

Погруженного в свои мысли Удала вернул к действительности язвительный вопрос Василия Шибанова:

— Что молчишь? Язык проглотил? Или возразить нечего?

Но Удал не искал контраргументов для продолжения спора, а размышлял над философским парадоксом.

— Почему царям, королям и прочим властителям, затевающим войны, достаточно приказать своим воеводам: «Воюйте гуманно! То есть убивайте вражеских солдат как можно больше, да и своих берегите в меру: без потерь войны не выиграешь. Но мирных поселян, бабушек и дедушек, не трогать! Ни-ни!» И пожалуйста, они сразу прослывут великими гуманистами, и к ним у Гаагского трибунала не будет никаких претензий. Конечно, мирных поселян, в том числе и по преимуществу бабушек и дедушек жалко. Умирать-то никому неохота! Но ведь и солдатикам, молодым здоровым мужикам и совсем юным мальчишкам, тоже бывает больно! Представьте, каково это, когда тебе протыкают копьем живот или мечом отрубают руку, а пушечным ядром отрывает ногу?! Если сразу голову оторвет, так хоть долго не мучаешься. Им бы, бедолагам, не помирать в лазаретах военных, а любить женушек да красных девиц, растить малых детушек и трудиться на благо свое и отечества, а не лежать на мемориальных кладбищах. И липовым «гуманистам», туда их загнавшим, не приходить бы к их могилам с венками и не проливать там на публику крокодиловых слез, а сидеть в тюрьме, гаагской или какой другой — без разницы. Потому как если ты гуманист — не воюй! А если уж решился воевать по крайней необходимости, не придуривайся, будто ты человеколюбец, и не прикидывайся, что только спишь и видишь, как бы защитить права человека. Ведь гуманных войн не бывает!

Отвлекаемый язвительными вопросами Шибанова от своих размышлений, Удал все же успел сделать для себя некоторые выводы. Прежняя простая и понятная жизнь по принципу «Веселие Руси — питие есть» имела и свои преимущества. Проснулся, открыл глаза навстречу утренней Авроры, совершил подвиг — отметил; отметил — думаешь о том, как бы сообразить. Сообразил — опять весь в поисках, где бы отметить… И так далее, и тому подобное ежедневно и постоянно, от младых ногтей, в лучшем случае — от отрочества и до ранней могилы. Поэтому никаких других несвоевременных мыслей в голову не лезет. А тут — только успел дать клятву трезвости, и сразу вся голова забита философией. Но философия для воина смерти подобна! Нет, отныне следует обдумывать только вопросы тактики и стратегии. Философия — философам, а воин — заботься об исправности амуниции да планируй диспозиции будущих сражений.

Шибанов принял молчание Удала за согласие с тем, что Курбский таки был выдающимся полководцем. Вот так-то! Что говорить, когда возразить нечего? И Василий, еще более утвердившись в своем намерении славить своего господина, тут же провозгласил новую здравицу:

— Да здравствует и славится князь Курбский — лучший и талантливейший писатель нашей эпохи!

— Никакой Курбский не писатель, — встрепенулся Удал. — Выброси его писанину в помойку, потому что ее все равно не напечатают!

— Почему не напечатают?! — возмутился стремянный.

— Потому не напечатают, что автор не числится ни в какой шайке, в смысле — ни в какой творческой организации, — пояснил Удал.

— Да, действительно, Курбский в шайке, в смысле — в творческой организации, не состоит, — расстроился Василий, но тут же радостно воскликнул: — Зато князь теперь эмигрант, более того — перебежчик! А для эмигрантов у нас все дороги открыты! Был парень на Руси никем, свалил за бугор в тяжелую для Родины годину — стал за морем ничем, вернулся, когда стране полегчало, — и добро пожаловать на большую эстраду или в выдающиеся писатели. А уж про перебежчиков я и не говорю — они у наших издателей на вес золота! Спорим, писанина Курбского станет бестселлером!?