Шагая домой от метро, я надеялась, что застану в квартире Тарика. Он, конечно, не даст мне ответов и не поможет разгадать тайну лошадиного амбре, но по крайней мере в его компании я смогу выговориться. К тому же я по-прежнему верила, что в силу невежества мой жилец обладает повышенной восприимчивостью ко всему, что происходит в реальном мире. За пару дней до вечеринки я так и сказала: «Мне нравятся твои истории про девушек в метро. И про людей, которых ты случайно встречаешь на улице. Может, все дело в том, что ты пока не накопил достаточно опыта и знаний. Ты не ищешь потаенных связей и не говоришь, что суть вещей должна быть такой-то только потому что, во времена Парижской коммуны случилось то-то и то-то. Ты летишь по жизни рикошетом, словно шарик в машине для пинбола. Ты видишь все таким, какое оно есть сегодня. Это редкий дар». Тарик ответил: «Правда? А я-то думал, дело в наркотиках».

Дома его не оказалось, и я не знала, когда он вернется, – оставлять друг другу записки у нас было не принято. Поэтому в следующие несколько часов мне пришлось сосредоточиться на рутине: книги, работа, уборка, проверка электронной почты, планирование.

Однако, что бы я ни делала, отвлечься мне не удавалось. Я не могла толком сосредоточиться ни на той скудной информации, которую мне удалось найти о лагере Нацвейлер, ни на салате из латука, чечевицы и обжаренных грецких орехов, который я приготовила на ужин. Думать я могла только про лошадей.

Я почувствовала присутствие животных там, где их не было. Наверное, унюхать что-то нереальное – еще не так плохо, как, например, увидеть или услышать: объяснить второе можно только бредовым состоянием или психозом. Пусть так, и все же… Может, я пережила что-то типа временной синестезии? Состояния, при котором нарушается не восприятие органов чувств, но ощущение времени – так, что две эпохи в твоей голове соединяются в одну. Может, в какой-то момент мой мозг перестал обрабатывать несовершенство настоящего и, перейдя в аварийный режим, через запах подключился к более содержательному прошлому?

Если так, то что теперь будет со мной? Я провела рукой по волосам. Неужели я сошла с ума?

Погоняв по тарелке недоеденный салат, я решила открыть компьютер и поискать в интернете: «chevaux»[68], «Parc Georges-Brassens»[69], «manège»[70], «equitation»[71]… Поначалу поиск выдавал только то, что я уже знала. Дрожащими руками я ввела: «Parc Georges-Brassens pony rides»[72]. Прокрутив страницу до самого конца, я заметила слово «poneys». Ну конечно. Французское правописание. По ссылке обнаружился какой-то блогер, который рассказывал про самые любимые публичные пространства в Париже и признавался, что парк Жоржа Брассенса занимает в его списке «почетное третье место». После сомнительной похвалы в статье говорилось о том, что в некоторые дни недели дети могут покататься в парке на пони. Последнюю поездку устраивали тремя днями раньше. Пони – достаточно пахучее животное, чтобы запах от него сохранился на следующие семьдесят два часа. Под объявлением была фотография: три ребенка в шлемах верхом на маленьких лошадках. В отсутствие других объяснений пришлось довольствоваться этим.

Распечатав билет на поезд, я решила заполнить онлайн-форму с данными моего водительского удостоверения, чтобы сэкономить время в офисе по прокату машин. Затем я подготовила одежду для поездки: льняное платье, легкую кофту и мягкую обувь для долгих прогулок. Рядом я положила две книги – чтобы скоротать время в поезде. Наконец, я приняла душ и помыла голову.

Решив, что ромашковый чай поможет мне уснуть, я налила в чашку кипятка. Мои руки по-прежнему дрожали. Мне хотелось, чтобы Тарик поскорее вернулся. Хотелось, чтобы Жасмин еще была в Париже. Может, стоит ей позвонить? В Нью-Йорке время вполне подходящее.

Но больше всего я мечтала поговорить не с ними. И не с моими родителями. Не с братом, не с профессором, не с коллегами и друзьями, которые остались в Америке. Внезапно меня озарило – так ярко, что на секунду мне показалось, будто я ослепла. Единственный человек, которого я хотела увидеть и без которого мне больше не обойтись, – Джулиан Финч.

Когда я позвонила, в трубке заиграло автоматическое сообщение: «Le numéro que vous avez demandé n’est plus attribué». Набранный вами номер больше не существует.

В двери повернулся ключ.

– Тарик, это ты? Привет! Где ты был?

– Да так. – Его лицо расплылось в ленивой улыбке. – Просто гулял.

– Ты что, курил?

– Джамаль отдал мне целый пакет, и мне нужно обязательно скурить его до поездки в аэропорт. Но ты не волнуйся. Здесь я курить не буду.

– Похоже, тебе и не надо.

Сама я пребывала в эйфорическом состоянии от одной только уверенности – уверенности в том, что Джулиан меня поймет и поддержит, сегодня и до конца обозримого будущего.

– Слушай, Тарик. Я ненадолго выйду.

– А куда?

В обычной ситуации я бы сказала ему не лезть в чужие дела. Но, признавшись себе в том, что так долго отрицала, я почувствовала невероятный всплеск энергии, отчего голова моя немного поплыла.

– Я пойду к Джулиану. Не смогла ему дозвониться, поэтому хочу сходить к нему домой.

– Правда? А зачем?

– В каком смысле?

– Он что, не написал тебе?

– О чем ты вообще говоришь?

– Ну, он вернулся в Лондон. Он попросил меня с тобой попрощаться. И еще что-то про де Мюссе.

– Он что?

– Он сказал: «Передай ей, что де Мюссе понадобилась моя помощь». Он выкинул свой французский номер.

– Когда ты с ним встречался?

– Дней пять назад. Мы выпили пива. Я собирался тебе рассказать, но мы с тобой почти не виделись, и я…

– Вы выпили пива?

– А что в этом странного?

– Но ведь Джулиан мой… Мой друг!

– Я знаю. Он попросил за тобой приглядеть.

– Он попросил что?

– Ничего. Он сказал, что пока останется у сестры. Ты ее знаешь?

– Нет. Откуда мне знать его сестру-англичанку?

– Он оставил номер телефона. На всякий случай. Домашний.

– Где он?

– По-моему, я оставил его в другой куртке.

– Ну? И чего ты ждешь?

Пока Тарик ходил в свою комнату, я пыталась осознать изменения, которые внезапно произошли в моей жизни. Когда он наконец вернулся, вид у него был взволнованный.