Глаза фотографа возбужденно сияли. Он посоветовал занять место у самого входа в собор, на высоком крыльце, указал на ворота, через которые икону будут вносить во двор, и сам туда направился. А Косточкин еще медлил, озирался — и увидел очки в толпе, длиннополый теплый плащ. Это был Охлопьев. Он разговаривал с какой-то женщиной в шляпке, клетчатом полупальто с меховой оторочкой. Косточкин еще раздумывал, как ему поступить, но Охлопьев его уже заметил и кивнул. Косточкин направился к нему. Они поздоровались.

— Решили запечатлеть? — спросил Охлопьев. — Верное решение, молодой человек. Собственно говоря, событие, по сути… кхм… да, по сути оно то же, что и первое прибытие. Когда Годунов привез.

— Вообще-то это четвертый раз, — сказала женщина в шляпке.

— Ну да, — ответил Охлопьев, — верно.

И женщина, ободренная, продолжала, загибая пальцы на руке в перчатке:

— Первый раз ее возили на поновление в Москву в семнадцатом веке, второй раз она уходила из осажденного наполеоновской армией Смоленска вместе с солдатами, третий раз она шла с крестным ходом на Бородинское поле в честь столетия изгнания Наполеона…

Тут ее окликнула другая женщина, та обернулась, заулыбалась и, извинившись, отошла.

— Все так, — пробормотал Охлопьев, кривя узкие губы. — Фотографируйте. Савва, человек, имеющий особые отношения со временем, знаете, что говорит?

Косточкин пожал плечами.

— Любопытную вещь. А именно: здесь сейчас будет коридор, кротовья нора в толще времени. — Охлопьев улыбнулся. — Понимаете?

— Наверное, — ответил Косточкин.

— Ну, так что фотографируйте. Авось и зафиксируете что-нибудь эдакое. Да и даже то, что все видят. Фотография такая штука, ну вы знаете. Как, впрочем, и любые другие изображения. Какие-нибудь народные картинки девятнадцатого века, там баба мужика за бороду дерет, или… в общем, карикатуры в цене, так теперешние граффити на стенах туалета, а? Хе-хе. И фотки. Всему придет свое время ценителей, да. Ну а тем более…

— Аркадий Сергеевич, здравствуйте! — крикнули из толпы.

— Здравствуйте! — ответил он. — Ведь и фотографии из того альбома в общем заурядные вполне. Но — время будто бы поместило их в такую вот оправу, а точнее, как писал Ортега-и-Гассет, создало такую линзу, стекло художественности, что… Вы за альбомом приходите. Зачем он мне? Второй? А то бросились вчера, как на пожар. Или с пожара…

Косточкин покраснел. Хорошо, что в это время к Аркадию Сергеевичу подошли парень с девушкой и он заговорил с ними. Косточкин ретировался. Поднял голову. Часы на колокольне шли. Стрелки приближались к намеченному сроку. Косточкин взошел на крыльцо. Тут уже заняли позиции мужчины и женщины с фотоаппаратами. Он осматривался. Мешали казачьи лохматые шапки с красным верхом. Что они тут делают, ряженые? Ведь это как-то нелепо, мельком подумалось ему, придает всему привкус театральщины…

А народ уже волновался, выстраивался по обе стороны от арки. Курсанты вставали цепью. Суетились фотографы, двое операторов с камерами на плече. В какой-то момент в толпе засеребрились глаза. Косточкин всматривался. Но видел все незнакомые лица. Старые, молодые, женские, мужские. Платки, вязаные шапки, кепки, зимние шапки военных, лохматые папахи. Напряженное ожидание нарастало действительно какими-то слоями, толщами. Было сыро и промозгло.

…И в десять — стрелки переместились на часах колокольни — ударили колокола. Но не разрядили, а лишь добавили напряжения в воздухе. И в этот миг с крыш и куполов сорвались голуби, оглушительно захлопали, подхватывая фотографа, а не ту нищенку, как обещала молодая нищенка.

На мгновенье ему почудилось, что ступени уходят из-под ног; лица людей, мужчин и женщин, стариков, курсантов в зеленой зимней форме, полицейских, священников в черных одеждах, колокольня, арки — все вдруг превратилось в такую живую фотографию в духе слепцов-пикториалистов. Косточкин схватился за тяжелую огромную распахнутую створку белой двери — а как будто взялся за объектив и навел-таки резкость. Все стало четким.

— Этого еще не хватало, — пробормотал Косточкин с глухим изумлением.

Он-то думал, что отделался синяками да ссадинами, и больше никаких последствий.

И в этот миг в арке заголубели одежды, священники были простоволосы, молоды, наверное, какие-то служки, светловолосый нес подсвечник с горящей толстой свечой. Люди тянули шеи. Щелкали и вспыхивали камеры. Колокольный гул звенел, раскаляя воздух. Косточкин навел камеру, но тут в видоискателе замаячила дурацкая папаха с красным верхом. Он отклонился в сторону — и увидел уже в арке громоздкий деревянный и стеклянный саркофаг с иконой на плечах казаков. Стекло ртутно серело, изображение было смутным. Коридор людей — это и вправду был коридор, отметил Косточкин. Нет, казаки не несли икону. Они просто шли впереди зачем-то. Наверное, из желания покрасоваться и попасть на снимки и в новостные программы. А несли ее простоволосые курсанты с покрасневшими от холода ушами, и не на плечах, а на руках. Икона в саркофаге покоилась на тяжелых носилках из целых брусьев. Худосочный парень с рюкзаком за спиной, с яркой надписью RUSSIA, снимал тяжелой камерой, держа ее на плече. Возле него стоял еще один телевизионщик. Мельтешили фотографы. Покосившись, Косточкин заметил неподалеку и того фотографа. Он щелкал без перерыва.

Икона уже была перед крыльцом. Люди вытягивали шеи, толкались. И Косточкин теперь увидел изображение ясно.

В глаза бросились скорбно поджатые женские губы и колючие глаза, темный лик младенца, похожего на странного взрослого. А фотограф утверждал, что лик младенца счистили совсем. Нет, вот он…

Но взгляд притягивало лицо Марии в плате кирпичного цвета, с более светлой каймой, ее рука с длинными пальцами. Белки темных глаз были похожи на два серпа, да, как будто два месяца…

Косточкин фотографировал. Глаза Марии были устремлены поверх голов.

Когда курсанты стали снимать икону, видимо, очень тяжелую, и красноватые руки потянулись к изображению, у Косточкина почему-то перехватило горло. Тут ему и вспомнились видеосюжеты о гибели солдат, ополченцев, офицеров в украинской смуте. Да и толстовские строки, поминаемые в местных новостях, пришли на ум — о том, как молились этой вот иконе перед битвой на Бородинском поле солдаты, офицеры и Кутузов.

…Но… какой милости они все ждали от этого изображения?

Косточкин не понимал. И продолжал снимать. Иногда его толкали под локоть. Но и так неизвестно было, что там у него получается. Может, все и будет расплывчато. Или все кадры обернутся черными квадратами.

Курсанты с видимым трудом брали икону и уже несли ее по ступеням в собор. Женщина, стоявшая чуть впереди Косточкина, плакала. Многие крестились. Из толпы тянулись руки, чтобы коснуться саркофага. В объектив, как наваждение, лезли лохмотья папах казаков. В какой-то момент Косточкин увидел поднимающегося следом за иконой простоволосого часовщика. Да, это был он. Потом в видоискателе засеребрился взгляд на светлом лице, обрамленном сине-белым платком, и Косточкин отнял фотоаппарат от глаз и увидел Яну. Она улыбалась.