И пан Григорий Плескачевский с осторожностью приступил к делу, довел до сведения воевод через ротмистра Валишевского, что ему надобно побывать в поместье, вывезти припасы, что, помимо всего, в виду предстоящей осады весьма насущно… Пан Плескачевский, когда надо, умел изъясняться учено, да еще подпускал латынь. Но пока ее приберег для личной встречи с воеводами, ежели такая состоится. А вот еще один козырь держать при себе не стал, пошутил, что Москва, как обычно, ползет черепахой, Бог даст, отсюда и раком пойдет. Шутка воеводам пришлась по нраву, да и не столь они были строги, как пан Гонсевский, уехавший сейчас в Речь Посполитую… Хм, а сей Smolenscium разве не Речь Посполитая с давних пор?.. И кроме того, как доносили лазутчики, боярин Шеин с войском все еще сидел в Дорогобуже, а уж оттуда быстро не дойти.

В общем, разрешение пану Плескачевскому было дано, и он тут же приступил к сборам в полной уверенности, что сопровождать его будет младший сынок Александр, страстный охотник. Но тот вдруг заупрямился и ехать не пожелал, доказывая, что в замок им, может, и не посчастливится вернуться. А он здесь нужнее. Невысокий пан Григорий изумленно глядел на сына. Столь пристально, что тот даже слегка покраснел.

— Возьми Николауса, — сказал сын и покраснел еще сильнее, досадливо ударил кулаком по ладони, отвернулся.

Офицера замковой пехоты старшего сына Войтеха не отпускали. Он, правда, и не горел желанием поучаствовать в забаве, предпочитая после службы выпить пива и побренчать на лютне под завывание метели в печной трубе.

— А что ты на это скажешь, ясный мой пан? — спросил пан Григорий, переводя светлые глаза на Николауса.

Вржосек на мгновение смутился, поймал пристальный вопросительный взгляд Александра и тут же согласился.

— Ну хоть тут я не прогадал, — сказал пан Григорий.

Товарища панцирной хоругви Николауса Вржосека пану Плескачевскому удалось выпросить, а также двоих его друзей, Пржыемского и Любомирского, и еще одного своего гусара, рыжего пана Новицкого. Все-таки эти дороги вокруг замка, да еще уходящие в глубь смоленской земли, были опасны, тем более сейчас, в ожидании черепахи. С ними ехали пахолики, легко вооруженные, но тоже способные дать отпор. Всего набралось человек двенадцать. Мало. Но тут уж ничего не поделаешь.

И морозным клубящимся хмурым ноябрьским утром отряд выступил из заиндевелых ворот Еленевских. Все шли налегке, верхом. Сани пан Плескачевский намеревался взять в поместье. Из лошадиных ноздрей валили трубы пара, у лиц людей тоже клубился морозно-теплый воздух, усы покрывались инеем, белые хлопья летели на отороченные куньим, рысьим мехом шапки, меховые плащи. Кровь и мороз горячили лица, молодые и зрелые. Лошадей особенно не гнали, шли тихой рысью. Впереди пан Григорий Плескачевский в малиновой бурке, подбитой белым мехом, в меховой рогатывке с двумя перьями, на каурой кобыле с белым пятном на носу и в белых «чулках». За ним остальные, подбоченясь, всем своим видом давая понять, что никаким таким черепахам этой то ли Скифии, то ли Татарии, словом Московии, не смутить дух служителей Короны. Правда, особенно и смотреть было некому. Вокруг простирались лишь снега, волнистые белые поля и забитые метелями рощи и леса. А в деревне, мимо которой они сейчас проезжали, не видно было ни души. Но дымы вставали над избами, сквозь бычьи пузыри окошек смоленская земля глядела… С лаем выскочила было собака, но тут же поджала хвост и шарахнулась прочь от глухого перестука копыт в снежной пыли.

— Геть! — гикнул кто-то из пахоликов.

А другой свистнул. И отряд скакал дальше.

Это движение сквозь суровую дивную зиму понемногу захватывало Николауса. Он еще не бывал так далеко в сей земле, разъезды ограничивались несколькими милями. Об имении пана Плескачевского он много слышал от самого пана Григория, от его сыновей и от пани Елены. Она ведь была родом из соседнего с Полуэктовом имения Долгий Мост. Там ее впервые и увидел пан Григорий да полюбил. Поездка сулила приключение: охоту на смоленского медведя…

Но и мысли об оставшихся в замке не отпускали, свербили. Александр не поехал на любимую забаву неспроста, неспроста… Он, конечно, только обрадуется, если московская черепаха перекроет своим панцирем обратную дорогу. И причина есть: он один хочет быть подле внучки травника и иконника Петра. Это ясно! Да разве Николаус, шляхтич герба Вржос, претендует на эту козопаску?.. Это тогда она им повстречалась в дождь на горе, и Николаус принял ее за паренька. Спору нет, ее свежее лицо с едва заметными веснушками, то синие, то зеленые глаза, дивная фигура, толстая коса льняная не одного Николауса притягивает взгляды. И он искал встреч нечаянных с нею. Однажды даже помог тащить мешок с целебной травой для ее старика, и речи ее немало его позабавили, а особенно голос и легкий, как порхание ласточки, что ли, смех. Или в ее лице было это порхание… взмахи косых крыльев, белое мельканье. Таких девиц он не встречал и в своем Казимеже Дольны… Так что ж? Московиты варвары. Будет ли шляхтич связывать с ними жизнь? Да и неужто тот же Александр того желает? Не прихоть ли это?

Николаус был хороший шахматист, усвоил сию науку игры у речного капитана Иоахима Айзиксона, рыжеватого лицом, но черноволосого, как будто присыпанного солью, с искривленным чьим-то ударом носом, с глубокими иссиня-черными, будто ворона крыло, выпуклыми глазами. А хороший шахматист, учил речной капитан, уже приближается к Соломону: мыслит хотя бы на два хода вперед. Соломон-то мыслил на сто шагов вперед.

Николаус невольно усмехнулся, смахнул иней с пушистых черных усов. Ему вспомнилась перепалка одной бабы в замке с Вясёлкой из-за коз. Точнее, ругалась одна та баба. А девушка помалкивала, выгоняя коз из чужого сада. Тут, правда, она сказала, что в изгороди дыры — бык пролезет. А баба кричала, что все плотно прилажено, и цыпленку не прошмыгнуть со стороны оврага. Николаус, став свидетелем сего происшествия, попросил бабу замолчать и выслушать его. Та недовольно воззрилась на молодого шляхтича. А он рассказал ей одну из историй, которыми их потчевал речной кривоносый капитан Айзиксон: были у одного бедняка козы, и соседи на них пожаловались, мол, вредят те козы, а хозяин ответил, что коли это правда, то и пускай медведи растерзают их, а если нет, то вечером каждая коза притащит медведя на рогах… Баба желтолицая, длинноносая, примолкнув, ждала, что дальше скажет шляхтич. Да! Таково было свойство всех рассказов Айзиксона. Интресно было узнать, так что же там произошло дальше. Вот как и с этой историей — ну явная же сказка. Но баба замерла. Николаус, как и речной капитан, выдержал паузу, а потом уже досказал: «Адвячоркам яны і прыйшлі, козы, да дома, а на рагах ў кожнай — па мядзведзю»[183].

Желтое лицо бабы еще мгновение оставалось заинтересованно-растерянным, а потом сморщилось то ли в улыбке, то ли в гримасе недоверия и все той же досады. «І дзе ж яны гэтак мядзведзяў адшукалі?!»[184] — в сердцах воскликнула она. Но Николаус, не смутившись, ответил: «Ты б лепш спытала, адкуль у бедняка гэтага па імі Ханіна ўзяліся козы»[185]. Это тоже был прием речного капитана, тут Николаус полностью следовал за ним. Точно так он им рассказывал эту историю.