— «Твои люди делали ужасные неистовства в Корельской земле нашей, — восклицал Висковатов, повторяя надиктованное Иоанном, — не только жгли, убивали, но и ругались над церквами, снимали кресты, колокола, иконы. Жители новгородские требовали от меня больших полков, московских, татарских, черемисских и других; воеводы мои пылали нетерпением идти к Абову, к Стокгольму: мы удержали их, ибо не любим кровопролития. Все зло произошло оттого, что ты по своей гордости не хотел сноситься с новгородскими наместниками…»

— Тут суть не только в гордости Вазы, — заметил Басманов. — Глупый швед презирал нас, русских, считал, что мы — легкая добыча, исподтишка натравливая крымчаков.

— Это неуместно поминать здесь, — сказал быстро Иоанн. — За надменность свою они понесут кару, однако самому мне негоже про то рассуждать. Как ты думаешь, князь Андрей?

— Новгородский наместник есть князь Глинский, племянник Михаила Львовича, ничем Густаву Вазе в знатности не уступающий. Русский князь не чета шведскому королю. Рюриковичи и Гедиминовичи старее почти всех родов, ныне здравствующих!

Курбский высокомерие природное подкреплял образованностью и знанием истории, открыто соперничая с Иоанновой начитанностью. Царь читал и писал скверно, но зато имел выдающуюся память и слух, улавливающий все нюансы чужой речи.

— Русские князья подобно Густаву Вазе волами не торговали и силой престол не захватывали, — заключил Курбский.

«Не надо бы государю, — мелькнуло у Малюты, — позволять князьку выхваливаться. Он только холоп царский и до той поры князь, пока верно служит». Только милость царя делает князя князем и властелином в собственном уделе. С каждым днем Малюта убеждался в правильности мыслей, внушенных Иоанном. Такого государя поискать надо. Какая мощь! И какой ум! Умом Иоанн завораживал Малюту. Он готов был на все ради государя. Как правит! Каких хитрецов обошел! Сколько непокорных головы на плахе сложили и еще сложат! А Московия между тем крепнет и сияет драгоценным блеском далеко за пределами исконных владений. Нет, за такого государя он, Малюта, в огонь и воду. Не Бог ему судия, а царь. Именно — царь!

Иван Михайлович Висковатов после недолгой дискуссии продолжил чтение:

— «Не хотел сноситься с новгородскими наместниками, знаменитыми боярами великого царства. Если не знаешь, какой Новгород, то спроси у своих купцов: они скажут тебе, что его пригороды более твоего Стокгольма. Оставь надменность, и будем друзьями».

«Оставь надменность, и будем друзьями»! Истинное величие не знает пустой и ложной гордыни. Истинному величию и силе гордыня не нужна. Присутствующие — князья, бояре, воеводы и простые дворяне вроде Малюты, только недавно приблизившиеся к Иоанну и получившие право переступить порог его покоев не в качестве холопов или стражников, замерли, ощущая какой-то неизвестный дотоле подъем в груди. Малюта тогда еще не знал, какую роль в его жизни, вернее, смерти сыграет Вейсенштейн, лежащий на пути из Дерпта в Колывань, не предугадывал и то, какую муку он сам принесет Новгороду и новгородцам, однако — пусть и не отдавая себе отчета в том — он уже уверовал, что пойдет на Ливонию войной и сделает все, чтобы эту войну выиграть. Чтобы выиграть войну, нужны деньги. А где их взять? Кто их даст государю? Но Малюта и здесь не усомнился, что добудет средства для ведения боевых действий во что бы то ни стало. Так, не ведая ничего, что произойдет в будущем, и вместе с тем каким-то звериным чутьем, внезапно и невольно, прозревая это будущее, он слушал Иоанновы слова, обмирая от непереживаемого ранее восторга. Он мог бы есть не на золоте и серебре. Он охотно хлебал бы варево из деревянной плошки. Он подставил плечо государю вовсе не потому, что надеялся на хорошее жалованье, дарованную вотчину и прочие богатства. За совершенно иным он явился сюда, и в том не чета многим — Шуйским, Оболенским, Захарьиным и даже Адашевым, кои кичились собственным бескорыстием, но соблюдали между тем строго карьерные и материальные интересы семьи и своего клана. А клан Адашевых представлял нарождающуюся бюрократию, тесно связанную с военной верхушкой и слоем придворных, которые получили образование и имели правильное, хотя и отличающееся от европейского суждение о функционировании государственной системы в условиях средневекового социума.

V

С каждым годом отношения с Литвой осложнялись. Если польский король легко шел на компромисс — он находился подалее от Москвы, — то литовцы стремились к конфликтным ситуациям на границе, в чем им споспешествовал более прочих Ливонский орден. Магистр Генрик фон Гален и рыцарство открыто не желали налаживания связей Европы с Россией. Они понимали, что свободный путь в Москву Иоанн использует надлежащим образом и даст приют и работу сотням, если не тысячам мастеров, ремесленников, ученых и врачей. Орден пытался запугать Ватикан и императора Максимилиана тем, что множество людей устремится в Московию и злые секты анабаптистов и сакраментистов, которых преследовали на немецких землях, найдут у Иоанна и стол и дом, отплатив царю верной службой. Ливонцы ни на минуту не сомневались, что русский правитель совершит попытку овладеть побережьем Варяжского моря, зажать Литву в клещи и вызвать на поединок Польшу, усиливая давление на Пруссию и угрожая Швеции. Без сокрушения Ливонии эти намерения — пустой звук. Несмотря на православную часть литовской знати и сторонников Иоанна, связанных с князьями Глинскими, Литва всячески подталкивала Ливонский орден к сопротивлению. Опираясь на старый договор с магистром Ливонского ордена Вальтером Плеттенбергом, Иоанн требовал полагающейся ему дани и возмещения всех недоимок за пятьдесят лет. Москва настаивала на восстановлении церквей, разрушенных католическими фанатиками. Однако Дерпт не хотел стать данником Иоанна.

Все эти запутанные связи и споры привели к усилению напряжения в приграничных областях. Ливонский орден сделался заложником собственной неумной политики, которая осложнилась внутренними религиозными распрями, быстрым распространением, благодаря немецкому прозелетизму, лютеранства и ослаблением военного инстинкта, который веками вырабатывался у рыцарства. На прибалтийских землях возросло влияние немцев. Сплошь и рядом ливонская верхушка, щедро оплачивая пришельцев с Запада, попадала в зависимость от их воинской доблести, с одной стороны, и экономических расчетов — с другой.

Ливония гибла на глазах и вместе с тем становилась опасным и коварным орудием в чужих интригах. Слишком многие за нее заступались. Магистр Ливонского ордена Фюрстенберг все-таки пытался обмануть русских, одновременно заискивая перед Иоанном. Но не тут-то было!..

Вкратце изложу, опираясь на Николая Михайловича Карамзина — историка скорее психологического, чем патриотического, происходящее в этот наиболее драматический период Иоанновой эпохи, положивший начало разыгравшейся позднее ужасной трагедии, воссоздать которую способно перо только русского Шекспира. Бог дал России Ломоносова, Пушкина, Толстого и Достоевского, но Шекспира не дал. Если бы и у нас явился Шекспир — современник Иоаннов, то русская литература приобрела бы черты божественного откровения и совершенства, обогнав далеко остальные мировые литературы.

Итак, немецкие гонцы видели везде на востоке страшные приготовления к войне. Обозы с ратными запасами шли к пределам Ливонии. Всюду по дороге наводили мосты, учреждали станы, ямы и гостиницы. В исходе осени 1557 года уже сорок тысяч воинов сосредоточилось на границе под начальством казанского изгнанника хана Шиг-Алея, бояр Глинского, Данила Романовича Захарьина-Юрьева, Ивана Шереметева, князей Серебряных, Андрея Курбского и других знатных сановников. Кроме россиян, в сем войске были татары, черемисы, мордва и пятигорские черкесы…