— Конечно же. Как вас зовут?

Ева смотрит в сторону. Она давно нигде не бывала вместе с Дэвидом и позабыла, как часто в его обществе может нарушаться личное пространство.

Однажды — в середине шестидесятых, когда Дэвид находился в зените славы, Ребекке было лет шесть-семь, и Ева еще не забеременела Сэмом, — они втроем возвращались в свою квартиру у Риджентс-парка, и какая-то женщина увязалась следом. Она дошла с ними до дома и звонила в дверь так настойчиво, что у Евы и Дэвида не осталось другого выхода, кроме как вызвать полицию. Дэвид тогда посмеялся:

— Это просто часть моей работы, прекрати переживать по этому поводу.

Но Ева до сих пор не может забыть выражение страха и смущения на лице дочери. Правда, кажется, случившееся никак на нее не повлияло: в конце концов Ребекка выбрала тот же путь в жизни, что и Дэвид. Гарт, ее муж, драматург, чье хладнокровие так выгодно оттеняло эксцентричность супруги, в прошлом году высказался по поводу возникновения Ребеккиного фан-клуба:

— Наконец-то нашлись люди, которые любят ее почти столь же сильно, как она сама.

Разумеется, Гарт сказал это со смехом. Ребекка сначала нахмурилась, но потом смягчилась и улыбнулась.

— Рад тебя видеть, — говорит Дэвид, когда женщина в алом пиджаке наконец неохотно удаляется. — Отлично выглядишь.

— Правда?

Ева только-только начала выкарабкиваться из летней простуды: нос красный, глаза слезятся, что, без сомнения, портит макияж; надо будет поправить его перед вечеринкой. Но, не желая показаться неблагодарной, она отвечает:

— Спасибо. Хорошее пальто.

— Точно? — Дэвид проводит рукой по выглаженным лацканам. — «Барберри». Джакетта выбирала.

— Как она?

— Хорошо. — Он прихлебывает джин с тоником. — Все в порядке.

— А девочки?

Он улыбается — на этот раз искренне.

— Отлично.

О предстоящем разводе Дэвида и Джульет Еве также сообщила Ребекка. Их свадьба широко освещалась — церемония у бассейна в «Шато Мармон» стала темой номера журнала «Пипл» — и развод обещал быть не менее публичным. Газеты перетряхнули все грязное белье: Дэвид сбежал из Америки и залег на дно в родительском доме в Хэмпстеде. Еве стало его жаль настолько, что она пересилила себя и позвала Дэвида провести выходные с ними в Сассексе.

Идея оказалась неудачной. Дэвид выпил все их коллекционное вино; непрерывно повторял Джиму, что тот не должен был отпускать Еву (эта часть выступления показалась ей особенно неубедительной); и наконец, уронил кофейник на новый ковер в гостиной. С тех пор Ева ограничила их встречи семейными мероприятиями — свадьбами детей и крещением внуков. Время от времени они также бывали вдвоем на театральных и кинопремьерах.

На крещение младшей внучки, дочки Сэма, — он назвал ее Мириам, в честь бабушки, чем чрезвычайно растрогал Еву, — Дэвид пришел в сопровождении высокой блондинки, чью худобу скрашивала явно видная беременность.

— Это Джакетта, — с гордостью представил ее Дэвид родственникам. — У нас будет двойня.

Сейчас он спрашивает:

— А как Джим? На ферме все в порядке?

Ева кивает:

— Да.

Хотя это не вполне правда, но у нее нет желания обсуждать с Дэвидом, насколько огорчила Джима его последняя выставка скульптур. (Ни одной продажи и ни единой рецензии в крупных газетах.) Или что их по-прежнему тревожит Софи. Ей сейчас двадцать пять, она ведет в Брайтоне совершенно хаотичный образ жизни, меняя места работы и спутников с обычным своим равнодушием, которое Джим и Ева так долго пытались побороть. Или то, как Ева все еще не может оправиться от смерти Якоба; ей не хватает его ежедневно и ежечасно, хотя прошло уже два года. И может ли она объяснить Дэвиду, что все проблемы не в состоянии разрушить главное, созданное ими с Джимом за эти годы?

Они молча завтракают вдвоем под тихое бормотание радиоприемника. Затем он отправляется в мастерскую, она — в свой кабинет, но все время чувствуют близость друг друга. По вечерам готовят ужин, смотрят телевизор, встречаются с друзьями — для них важно одно: они делают это вместе.

— Ребекка сказала мне, ты над чем-то работаешь, — произносит Дэвид. — Книга?

— Возможно. Это рассказы, но мне кажется, они могут существовать под одной обложкой.

Голос Евы выдает волнение: вновь начать писать после долгого перерыва, получать от процесса удовольствие, надеяться, что выходит что-то стоящее, — о таком она даже не мечтала. И конечно, произошло это благодаря Джиму, его абсолютной нетерпимости к ее слабым отговоркам. «Ты писатель, Ева, и всегда им была. Так вот, иди наверх и пиши».

Дэвид кладет руку на ладонь Евы.

— Послушай, это замечательная новость. Я всегда говорил, тебе надо продолжать.

Ева улыбается — Дэвид сказал ровно то, что от него ожидалось.

— Пишешь обо мне?

— О да. Я свяжусь с твоим адвокатом в ближайшее время, — со смехом отвечает Ева.

— Отлично.

Дэвид выпрямляется на стуле, глаза его светятся от удовольствия.

— Я это заслужил. А если серьезно — о чем рассказы?

— Ну…

Как же ответить на этот вопрос, как свести в одно связное предложение месяцы работы, размышлений и тревог?

— О любви, я полагаю. Об одной женщине и ее любимых мужчинах. Каждый рассказ — эпизод из истории ее отношений с кем-то из них.

Увидев его удивленно поднятые брови, Ева добавляет:

— Не смотри на меня так. Мужчин было немного. Большинство рассказов — про одного мужчину, которого она любит особенно глубоко.

— То есть про ее Джима.

Ева смотрит Дэвиду в глаза, и тут в фойе раздается третий звонок.

Толпа вокруг приходит в движение. Напряжение, возникшее между ними, спадает.

— Нам пора, — говорит Ева.

— Да, пошли.

Они проходят на обычные места для приглашенных в шестом ряду партера. По пути Дэвид здоровается с незнакомым Еве мужчиной в восьмом ряду. Она вежливо улыбается тому и устраивается в кресле — снимает пиджак, ставит сумку под сиденье. На ярко освещенной сцене — высокие стены из фальшивых кирпичей, украшенные чудовищно яркими концептуальными арт-объектами, и видавшая виды металлическая кухонная мебель. Нью-Йорк, приблизительно 1974 год: Гамлет — непрерывно курящий трансвестит, ничего не рисующий художник, в прошлом протеже Энди Уорхола. В роли Гертруды — Ребекка; в ее тридцать шесть рановато играть мать принца датского, но Гарри, верный друг, равнодушно проигнорировал все жалобы заведующего труппой.

Ребекка подробно описывала матери режиссерский замысел, но Ева не вполне уверена, как надо относиться к происходящему на сцене. Однако насколько бы странной ни оказалась постановка, она не сомневается в том, что дочь будет хороша: недаром у нее дома стоят на столике три премии Лоуренса Оливье. И тем не менее Ева привычно переживает за Ребекку — та в нервном ожидании, уже одетая стоит за кулисами — так же, как в свое время переживала за Дэвида. Ева ясно помнит тот день, когда они с Пенелопой сидели в партере университетского театра, повторяя слова, которые Дэвид и Джеральд произносили со сцены, и внимательно оглядываясь вокруг — не решится ли кто-нибудь на критику?