— Я так люблю Генри, мама, что боюсь выходить за него — вдруг все окажется не таким, как я себе представляю? У вас с папой тоже так было?

Ева посмотрела на дочь, стоящую у вешалки с платьями, — молодую, красивую, горячо любимую. Ее охватило чувство, с трудом поддающееся описанию: смесь печали, радости, любви и чего-то еще, похожего на ностальгию, словно она вернулась в прошлое и стоит сейчас рядом с Джимом, клянясь ему в вечной любви. Нет, она никогда не испытывала страха.

— Не переживай так, дорогая, — ответила она Дженнифер. — Брак — это не то, что соответствует твоим мечтам. Это то, что получится у вас в результате. А у вас с Генри все выйдет отлично.

Воспоминания эти слишком болезненны. Ева наливает себе и Пенелопе еще вина и показывает подруге почтовую открытку, которую засунула между страниц верстки своей последней книги (на этот раз ничего художественного, обзор творчества десяти лучших писательниц двадцатого века). На открытке, лежащей сейчас на столе перед ними, — репродукция черно-белой фотографии. Женщина, запечатленная в профиль: полные губы, темные брови, волосы коротко подстрижены по последней моде. Изображение чуть расплывчато, как будто сделано мягким карандашом.

— Ли Миллер? Нет. Ман Рэй?

Ева кивает, впечатленная познаниями Пенелопы.

— Переверни ее.

На обратной стороне открытки знакомым округлым почерком написано: «Б. — которую я всегда буду помнить в одном и замечательном цвете. Спасибо за то, что вернула меня к жизни. С любовью и навсегда. Дж.».

Пенелопа прерывает воцарившееся молчание.

— Где ты это нашла?

— В машине. Вчера. Убиралась в багажнике.

Ева допивает вино и смотрит на сидящую напротив подругу. Она испытывает странное спокойствие, как и вчера днем, когда вдруг наступила предельная ясность, и она села в машину, точно зная, куда надо ехать.

— Я не стану оскорблять тебя вопросом, уверена ли ты, что это почерк Джима.

— Не надо.

Пенелопа откидывается в кресле, вращая в пальцах бокал.

— А знаем ли мы, кто такая эта Б.?

— Белла Херст.

— Девушка с мастерской?

— Именно.

Конечно, Ева могла бы догадаться, любая жена на ее месте догадалась бы. Ее не отпускает неприятное ощущение: она должна была понять все еще осенью, когда почувствовала в Джиме какую-то перемену. Он повеселел, стал меньше пить, прибрался в мастерской, раскопал свой мольберт и даже начал рисовать. Вот тогда-то и стоило сообразить: дело не только в унявшейся боли по Вивиан, за всем этим стоит что-то или кто-то еще. Она знала о новой преподавательнице, подменившей Джерри, — Джим несколько раз упоминал о ней вскользь («Вполне приятная, очень молодая, живет в каком-то сквоте в Нью-Кросс»), затем ее имя стало возникать регулярно, и Джим говорил о ней все с большей теплотой. Время от времени Джим с Беллой Херст ходили вместе в паб; он заглядывал к ней в мастерскую в Пекхэме, которую она снимала на пару с кем-то; иногда они встречались уже после того, как Джерри вернулся к работе и Белла ушла из школы. Теперь Ева полагает, что были и другие встречи, но о них ее не ставили в известность.

Ева верила в дружеский характер их отношений — возможно, этой Белле Херст (почему-то она всегда называла ее именно так — по имени и фамилии) нужен старший товарищ. Что же касается Джима… у Евы не имелось оснований сомневаться в нем со времен Греты. И он откровенно рассказывал ей о Белле — о том, как ему нравится разговаривать с ней о живописи и обсуждать темы, о которых раньше не задумывался: навык и вдохновение, деконструкция, размывание прежних границ между высоким и низким искусством. Еве эти рассуждения казались претенциозными, но она оставляла свои мысли при себе.

Однажды Джим даже пригласил ее к ужину: Белла Херст сидела здесь, пила их вино и поглощала еду, приготовленную Евой. Она была невероятно молода и выглядела такой миниатюрной в своей рабочей куртке и комбинезоне; из-под копны густых волос смотрели глаза разного цвета — черный и голубой. Оторвать от них взгляд казалось невозможно. Ева тогда что-то почувствовала — пусть даже просто минутную зависть к молодости и свежести девушки, к тому, чего им с Пенелопой теперь приходилось безуспешно добиваться с помощью мазей и ночных кремов, — и выбросила это из головы.

Она была слишком занята, чтобы тратить время на подозрения: надо было готовить материалы для новой книги, писать газетные статьи, выступать по радио и на телевидении, а еще эта Букеровская премия. (Ева входила в жюри 87-го года, и большую часть 86-го потратила на чтение номинированных романов.) В прошлом году Джим рассказал ей: в мастерской, которую арендует Белла Херст, освободилось место, он хочет рисовать там по выходным и во время каникул — и она только обрадовалась этому.

— Замечательная идея, Джим, — отозвалась Ева. — Возможно, новое пространство — как раз то, что нужно, чтобы начать все сначала.

Сейчас Ева может думать лишь о собственной преднамеренной слепоте, ведь они не очень-то и скрывались. Наверняка считали ее дурой — если вообще думали о ней. Или Белла Херст полагала, что у них свободный брак; что, если Джим сказал ей так? Мог ли он узнать о ее коротком романе с Лео Тейтом тогда, в Йоркшире? Конечно, она никому не рассказывала о той ночи, и вряд ли это сделал Лео. Но теперь она сомневается во всем. Будь это просто минутный порыв — физическое влечение, которому Джим оказался не в силах сопротивляться, как она сама в случае с Лео, — Ева чувствовала бы себя иначе. Но написанное Джимом свидетельствовало о более глубоких отношениях. «Спасибо за то, что вернула меня к жизни». Каждое слово было для Евы как пуля в сердце.

Вчера, в Пекхэме, когда между ними произошел разговор, Белла Херст держалась невозмутимо, лицо ее выглядело непроницаемым. Ева позвонила в дверь мастерской и сказала открывшему ей скучающему мужчине в испачканной краской одежде, к кому пришла. Он не предложил войти, Ева осталась у открытой двери — и успела несколько раз прочитать все фамилии на почтовых ящиках, висевших на облупленных, покрытых зеленоватой плесенью стенах; только буквы в фамилии ее мужа сливались в нечитаемую абракадабру.

Она почувствовала головокружение; опершись о стену, думала о том, как поведет себя, увидев Беллу Херст; и может ли та сказать Еве то, что облегчит ее боль. Сказать, разумеется, было нечего — похоже, это конец всему, уничтожение жизни, которую Ева и Джим так долго и трудно выстраивали. Головокружительное чувство влюбленности, обретения друг друга. Их медовый месяц. Обожаемый дом в Джипси-Хилл. Дженнифер. Дэниел. Уход Вивиан и Мириам. Ужас тех лет, когда Еве казалось, что между ними — пропасть. И все-таки они сумели ее преодолеть, разве нет? Они выстояли тогда. Что же сказать девушке — почти ребенку, — чтобы та поняла, каково это: тебе показывают семейную фотографию, за которой часы, дни и годы совместной жизни, — а потом бесцеремонно вырывают ее из рамки и топчут на твоих глазах.

Наконец появилась Белла — в белой рубашке навыпуск, черных легинсах и мужском твидовом пиджаке (не Джима) — улыбающаяся и безмятежная. Ева протянула Белле открытку и дрожащим, несмотря на все свои усилия, голосом сказала: