Финальная картина – замок, преобразившийся волшебным образом. На этот раз это гостеприимная обитель, зеленая летающая усадьба. Как и замок в «Лапуте», он может летать, но, в отличие от Лапуты, он создан для семьи, а не в качестве теоретического утопического идеала, и сохраняет связи с землей.

В апреле 2013 года мы с мужем стояли на холме над заливом Томоноура и любовались живописной рыбацкой деревней, послужившей вдохновением для пейзажей в «Поньо», предпоследнем фильме Миядзаки. В 2005 году режиссер провел месяц в небольшой вилле над деревней и заливом, восстанавливая силы после работы над «Ходячим замком». Он даже не взял с собой мобильный телефон и почти всё время слушал классическую музыку и читал Нацумэ Сосэки. Любимая картина Сосэки, на которой изображена утонувшая Офелия, в лондонской галерее Тейт, послужит вдохновением для незабываемой сцены в подводном мире «Поньо»[299].

С момента выхода «Поньо» Томоноура превратилась в новое туристическое направление, хотя природа там остается на удивление нетронутой. В нашем случае это местечко стало одной из остановок в путешествии «по миру Миядзаки», как я его назвала, куда также вошло посещение древних горячих источников Дого Онсэн в Мацуяме, с которых рисовали купальни в «Унесенных призраками», а также пеший поход на необычайно красивом острове Якусима, чьи дремучие леса и кристально чистые озера изображены в «Принцессе Мононоке».

Залив Томоноура тоже прекрасен. Как и Дого Онсэн, это место заселено с древнейших времен, при этом, как и у Якусимы, его облик создан самой природой – изящная круглая гавань со спокойными океанскими волнами. Мы оказались там в обычный для Японии весенний день – там было светло, тихо и дул легкий бриз, и городок и морской пейзаж прекрасно иллюстрировали то, что японцы называют словом «сатоуми» (буквально – «деревня плюс море»), – прибрежную территорию, где море окружает человеческое поселение. Стоя там и глядя на гавань, я задавалась вопросом: «Каким образом этот прекрасный спокойный пейзаж вдохновил Миядзаки на штормовой апокалипсис «Поньо»?»

В некотором отношении этот вопрос не имеет смысла. Как я уже попыталась показать, миры Миядзаки изменчивы, непредсказуемы и неординарны. Если режиссер, глядя на умиротворенную гавань, воображает гигантские волны с рыбьими головами, падающую луну и «кладбище кораблей» (а всё это есть в «Поньо»), то это свидетельство его величайшей силы – способности развить из идеи полноценное фантастическое произведение.

Апокалиптические образы наполняют миры Миядзаки еще со времен «Конана – мальчика из будущего». Катастрофические события в «Поньо», пожалуй, самые необычные и запоминающиеся из всех картин художника, и проработка травм здесь идет одновременно на глубоком и экспансивном уровнях. Внезапные поворотные моменты говорят о том, что режиссер освободился от условностей повествования и открыт крайностям. Центральные темы семьи (или псевдосемьи) и любви из «Ходячего замка» здесь гораздо более преувеличены – мы наблюдаем «романтические» отношения пятилетних детей и «семью» из сотен рыбок, чья мать – морская богиня, а отец – морской волшебник, который когда-то был человеком. Тематические и визуальные элементы также невероятно преувеличены, и перед нами открывается мир, который буквально рушится.

Среди всего этого хаоса и сверхъестественной красоты проявляются разные грани Миядзаки. Наиболее очевидное его воплощение – волшебник Фудзимото, злобный изгнанник, чье желание увидеть уничтожение человечества вторит многочисленным нигилистическим заявлениям режиссера. Но есть и другое его проявление – «хороший ребенок», который заботился о своей больной матери, и в фильме это мальчик Соскэ, утешающий маму, которая расстроена тем, что муж не пришел с ними ужинать. Даже главная героиня Поньо своим агрессивным энтузиазмом и постоянным движением напоминает молодого аниматора в 60-е годы, о котором коллеги говорили, что он «летит со скоростью ветра».

Похоже, в «Поньо» Миядзаки в какой-то огненной лихорадке переосмысливает всю свою жизнь и эпоху, и эту страсть и насыщенность повествования критики вроде Эдварда Саида назвали «поздним стилем», характерным для последних творческих лет художника. Как объясняют Линда и Майкл Хатчин, этот термин может быть двусмысленным и даже противоречивым, так как он охватывает и «крайние проявления ярости/пессимизма/отчаяния», и «спокойствие/созерцание/смирение»[300].

В «Поньо» раскрываются обе эти грани. Великолепная рисованная анимация фильма возвращает нас в безмятежный мир детства, а апокалиптические темы выражают сильную и непроходящую ярость по отношению к тому, что человечество сотворило с землей. Как и в шекспировской «Буре», еще одном «позднем» произведении, в фильме герои проходят сквозь шторм, а в конце испытывают спокойное принятие, любовь, прощение и искупление. В отличие от предыдущих фильмов Миядзаки, катаклизмы, изображенные в «Поньо», не связаны (по крайней мере, напрямую) с войной или технологиями и, как и в «Буре», вызваны волшебством и страстью. Апокалипсис здесь спровоцирован ребенком, маленькой девочкой – наполовину рыбкой и наполовину человеком, – помешавшей попытке своего отца-волшебника наказать мир, который он считает испорченным и разоренным. В этом ее никто не винит, и даже ее отцу в конце предлагается искупление.

Катастрофа рассматривается почти исключительно глазами детей – как сочетание удивления, ужаса, печали и радости. Сюжет «Поньо» – крайняя форма наиболее распространенной повествовательной парадигмы в мирах Миядзаки – апокалиптического события, в данном случае гигантского цунами, с которым дети успешно справляются благодаря настойчивости, мужеству и любопытству.

Такое представление травмы и восстановления оказалось жутким пророчеством. Через два года после выхода «Поньо» на Фукусиму на северо-востоке Японии обрушилось мощное землетрясение с цунами, в результате которого погибло более пятнадцати тысяч человек и сотни тысяч жителей лишились своих домов. Еще хуже то, что этот катаклизм привел к аварии на региональной атомной электростанции, вызвавшей затяжное излучение радиации, продолжающееся и по сей день. Эта тройная катастрофа нанесла сильный удар по Японии и потрясла весь мир. Миядзаки счел ее «предупреждением», зловещим предзнаменованием новых катастроф[301]. Фильм также является предупреждением. Несмотря на то что заканчивается он на катарсической ноте восстановленного «баланса природы», в большей части картины мы видим беспорядочный мир, где природа и даже само время искажаются и разрушаются. Миядзаки уводит нас в поистине тревожные воды.