Приближенные Хрущева рядом с этими перебежчиками проигрывали. Они казались генсеку напряженными и напыщенными и в то же время приниженными и бесхозяйственными – все только на себя и тянут. Да, советский строй самый прогрессивный в мире, и люди у нас хорошие, а ведут себя жалко, боятся свободы – откуда такое несоответствие? Все чаще Хрущев лбом упирался в эту загадку. При Сталине было гармоничнее, что ли…

— И где ж такой центр строить? — спросил Хрущев.

Министр ответил, что есть места в Подмосковье, присмотрели два варианта. Секретарь обкома ревниво вскинулся: зачем в Подмосковье, поближе найдем, под Ленинградом, земли много, побольше площади выделим, а рядом создадим академический городок…

— Любите вы великие стройки, — брюзгливо вставил Хрущев. — Каждому неймется свой гигант заиметь.

Фомичев обрадовался.

— Гигантомания – наша болезнь. Обязательно самое большое в мире. ЭВМ – дело новое, неизвестно еще, как примет их промышленность, лучше бы поскромнее.

— Пойти-то пойдут, — мягко возразил адмирал. — Машина полезная. Но требует культуры. Одно дело – на флоте, другое дело – на гражданке.

Хрущев не вмешивался, слушал, сцепив руки, почему-то настроение его портилось.

— …компьютер будет в каждой школе, перед каждым учеником, — уверял Картос, скептические усмешки не останавливали его. — Более того, через двадцать лет каждой семье понадобится компьютер. А сегодня каждый грамотный конструктор мечтает иметь микрокомпьютер.

— Сегодня людям жилье надо, — авторитетно поправил его Фомичев. — Забота о человеке важнее, люди знать не знают, что такое компьютеры.

— Позвольте, при чем тут жилье? — удивился Картос.

— А то, что компьютер в коммунальной квартире – это, согласитесь, нонсенс!

— А радио? А телефон? В самой плохой квартире стоят? — отбивался Андреа. — Без компьютера нельзя будет работать.

Кто-то возразил, что пользование компьютерами требует специального образования. Говорили, что слишком дорогая машина, громоздкая… Картос отражал наскоки цифрами и графиками.

Хрущев вдруг накинулся и на Картоса и на всех сразу. Его явно обидело, что толковые, головастые его подручные возятся по-глупому, не в состоянии ухватить грека за жабры.

— Чего считать-то машинам? Воров? Бардак наш подсчитывать? Я вас спрашиваю? Миллиарды гробим на линкоры, мать вашу… — Он ткнул короткопалой рукой в сторону адмирала. — Строим, строим без толку.

Устинов что-то забурчал, что еще больше распалило Хрущева:

— Вы бы хоть на счетах дедовских считать научились по-хозяйски. У купца копеечка была на счету без вашего компьютера. А у вас концов не найдешь, и все вам мало. Он вас хочет на ракету пересадить, а вы телегу смазать не выберетесь. До компьютера нам еще трюхать и трюхать с нашими темпами.

Картос наклонился к Степину.

— Что такое трухат?

Спросил тихо, но Хрущев услышал, поперхнулся, напрягся до багровости, не выдержал, прыснул.

— Трюхать? Смотри сюда. — Он поднялся с кресла, затопал, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу. — Трюх-трюх, понимаешь? Так и тащимся по нашим колдобинам. — Довольный, плюхнулся обратно в кресло.

Единственным, кто не улыбнулся, был Картос. Резкие повороты сбивали его с толку. Он стоял с длинной указкой у своих планшетов, маленький смугло-бледный рыцарь с копьем.

— Продолжайте, Андрей Георгиевич, — сказал министр.

Картос упрямо свел брови.

— Я не собираюсь ждать, пока у вас кончат трюхать. Я ехал в передовую страну.

Можно было считать это дерзостью, но Хрущев поощрительно кивнул, он заводил инженерика, присматривался, пробовал его на зуб, не подсовывают ли ему дешевку. Об этих двух иностранцах ему наговорили всякого, и плохого и хорошего. Председатель Военно-промышленной комиссии считал их шпионами-двойниками, в объективке чекисты написали не разбери поймешь: с одной стороны, ценные специалисты, много сделали, с другой – установлены попытки завязать контакты с иностранцами, в частности у супруги А. Г. Картоса… Перестраховываются. Разные службы соревнуются… Хрущев давно, еще с тридцатых годов, стал доверять прежде всего своему чутью. Вокруг каждого талантливого человека всегда клубились слухи и подозрения. Так было и с академиком Лаврентьевым: чего только не наговаривали на него, но Хрущеву он понравился, и с новосибирским Академгородком получилось. Механика, космонавтика, радио, теперь еще кибернетика – в этих науках, где он ничего не понимал, Хрущев, как глухонемой, присматривался к лицам. Картос ничего не просил. “Я не люблю просить, — сказал ему этот грек, — я предпочитаю убеждать”. Держался заносчиво, знал себе цену. Была среди ученых такая порода – Королев, Туполев, Капица, Несмеянов, — этот, видать, тех же кровей. Гонору много, а вот надежен ли? Те – свои, никуда не денутся, эти же беглые, пришлые, а нашим боярам каково отдавать дело инородцу?

— Андрей Георгиевич ехал к нам, чтобы строить коммунистическое общество высокой производительности труда, — торжественно провозгласил министр.

Недослушав, Хрущев спросил у него, кому поручить это дело. Степин попросил разрешения подумать.

— Создавать центр надо мне, — сказал Картос. Он произнес это с виноватой улыбкой, которая так не вязалась с дерзостью высказывания.

Хрущев покачал головой, не скрывая своей ошарашенности.

— Слыхали? Ну и ну, ты что же думаешь, у нас своих головастиков не хватает?

— От других получите другое, очень другое дите.

Хрущев нахмурился, но сохранил шутейный тон:

— От тебя брюнет будет, а нам русак нужен.

Картос побледнел.

— Окончательным буду я, Никита Сергеевич, или снимаю с себя ответственность.

— Ты нам ультиматумы не ставь. — Хрущев всерьез озлился, забарабанил пальцами по столу.

Картос положил указку, сел. Наступила тишина.

— Какие мнения будут? — спросил Хрущев.

Секретарь обкома, Фомичев, кто-то из генералов заговорили наперебой, осуждая Картоса, предлагали своих опытных, “локомотивных” товарищей – не петровские, мол, времена, чтобы чужеземцев в командиры ставить.

Сложив руки на животе, Хрущев смотрел на безучастное лицо Картоса, привычно взвешивая все за и против. Твердый, никого не боится, дело знает. Но – мешать ему будут, заграничный человек, это сразу бросается в глаза: акцент, манеры. Хочет возглавить – этого все хотят. Но все хитрят, а грек прет напрямую. Хорошо, что ничей – вне ведомств и групп, это за, но под каким соусом подать?

Светлые глазки Хрущева загорелись:

— Всяк хлопочет – себе хочет, а тут человек нам хочет. Ценить таких надо. Ясно?

Хрущев был явно доволен собой.

Прощаясь, уже у машины сказал Картосу: