И когда Леонид Макарович говорит, что это был государственный переворот, он ошибается, потому что не было уже государства.

То есть по большому счету нечего было переворачивать…

Нечего было переворачивать. Более того, это даже была и не революция. Иногда мои соратники по правительству реформ утверждают, что мы были такие младореволюционеры и сумели… Не думаю, что это можно квалифицировать как революцию. Это была необходимость принимать вынужденные решения, где коридор выбора предельно ограничен.

И 8 декабря перед нами был один только выбор: или мы разъезжаемся, ничего не предприняв, не решив, и сохраняем опаснейшую неопределенность, неуправляемость с накапливающейся уже угрозой гражданской войны за передел советского наследства, или мы принимаем решение, которое (я сегодня на этом настаиваю) было логическим завершением очень сложной работы, в том числе и Новоогаревского процесса. Проект Союзного договора № 1 (20 августа) и проект Союзного договора № 2 (28 ноября), они оба содержали внутри себя согласованную с нами формулу – Союз Суверенных Государств. И если еще в июне Горбачев проявлял в высшей степени непонимание сути этого нового договора и отстаивал губительную идею «девять плюс один», то есть республики и центр (непонятно только, что из себя должен был представлять этот центр, что во многих отношениях и спровоцировало гэкачепистов этот центр защитить от девятки присосавшихся), то в ноябре текст Союзного договора уже безупречным образом свидетельствовал о том, что Союз Суверенных Государств – это конфедерация демократических, независимых государств.

И после 1 декабря, референдума на Украине, который в итоге подвел черту под тем, быть или не быть новому Союзу, Кравчук целые сутки нам доказывал, что у него нет никаких полномочий и никаких прав обсуждать возвращение в эту структуру. Стали думать: мы же не можем разъехаться в никуда, потому что наши реформы нуждаются в правовой определенности, к тому же мы многое сделали и до этого (между нашими республиками уже были двусторонние договоры).

Между прочим, в начале 1991 года (в феврале) мы обсуждали четырехсторонний договор (Белоруссия, Украина, Казахстан, Россия) и убеждали Горбачева: «Михаил Сергеевич, поддержите, это будет реальная основа».

Так и дошли до декабря 1991 года… Кравчук вспомнил, что он предлагал в какой-то момент Горбачеву в качестве названия не Союз Суверенных Государств, а Содружество Суверенных Государств. Он вспомнил эту свою идею. Мы ее тут же начали в разной форме додумывать, и родилась, на мой взгляд, абсолютно преемственная правовая конструкция, опирающаяся на логику Новоогаревского процесса. В этом плане Михаил Сергеевич может считать себя соавтором соглашения об СНГ.

А вот это радикальный, я бы даже сказал, концептуальный, разворот: Президент СССР как соавтор Беловежских соглашений… Лихо! Я бы не додумался. Горбачев, боюсь, тоже…

Нет, Дима, это не смешно… Есть в этом смысловая жизненная и правовая логика. Я это называю гуманитарно-правовым творчеством, в котором участвовали десятки людей, специалистов, умнейших голов. Но самое главное (и в этом мой пафос), это было решение, связанное как раз с абсолютной человеческой ценностью – ценностью достоинства. Мы нашли достойный выход из этой ситуации. Была найдена ключевая формула: Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование. Мы бережно, даже деликатно, отнеслись к этой беде. Нет уже государства, оно беспризорное, и нужно было немедленно что-то предпринимать. Это была чрезвычайная ситуация.

А вот дальше началась работа над статьями соглашения, которые, как вскоре выяснилось, содержали в себе безупречную юридическую легитимность, и это самое главное. Они с точки зрения ценностей, там изложенных, сохраняют, на мой взгляд, свое значение и для дня сегодняшнего. Поэтому я такую формулу предлагаю осмыслить: беловежский консенсус декабря 1991 года, уроки этого консенсуса для Российской Федерации спустя десятилетия и высочайшая потребность в его понимании и памяти о нем – для конституционного консенсуса уже новой России. Потому что печаль моя и грусть заключаются в том, что уроки декабря 1991 года до сих пор адекватно не осмыслены, память наша искромсана мифами, прибаутками, сказками или сознательной дезориентацией. И мы самым опасным образом воспроизводим синдром имперского сознания и поведения.